— А говорил — всего пять пароходов?! — не выдержал опять Вася Коробко. — Уже шесть получается…

Цымбал отмахнулся:

— Говорил же я вам, що вначале двадцать шесть насчитали, а к концу только пять оказалось: точных данных разведка не добыла… Так вот шесть штук прошло, а може, и семь, но упомню. А Мыкола молчит. Дед стоит на своем наблюдательном, в бинокль смотрит. Бой в самом разгаре. Он и опрашивает комиссара: «А що это наша пушка не стреляе?» Комиссар не отзывается. «А ну, малой, скачи выясни и доложи, почему пушка не стреляет»… «Малой» — это связной наш, Семенистый Михаил Кузьмич. Самый шустрый!.. Тот, конечно, на коня и — галопом в пойму. И как раз в это время на реке показался самый большой пароход. «Лейпциг» его название было. Мыкола встал во весь свой длинный рост, прижался к казеннику, руку на наводку положил. «О цэ наш», — молвит. Номера замерли. А Мыкола подпустил пароход поближе и одним снарядом как даст ему прямо в машинное отделение. Капитан, видать, хотел пластырь на пробоину поставить, рулем судно на правый борт положил. Но не рассчитал, повернул слишком круто вправо и на мель посадил своего «Лейпцига». Мыкола опять встал во весь свой рост и говорит: «Этому хватит!» А «малой» по лугу скачет во весь опор. Осталось ему до Мыколы метров сто, как с того «Лейпцига» очередь из пулемета. «Малой» — кубарем с коня. Руднев смотрит с НП в бинокль. «Не видно — убило чи ранило малого?.. Или, может быть, сам спешился?» Рассвирепел тут Ковпак: «Комиссар, я до пушки, порядок наводить». На коня вскочил и — галопом к тем штабелям сплавного леса. Но скачет хитро, зигзагом, вдоль складок на луговине. Доскакал. На полном ходу с коня слетел, бросил поводья за штабелем леса и с нагайкой подбегает к пушкарям: «Сметанники! Туды–растуды и обратно! Кто командир орудия?» Мыкола встает во весь свой длинный рост. Под козырек взял. «Почему пушка не стреляе?» — кипит Ковпак и плеткой перед самым носом Мыколы размахивает. Мыкола вже хочет ответить, но ему надо вперед подумать минуты две.

— А потом двумя пальцами потылицу чесать, — залился смехом Вася Коробко.

— А рука занята — под козырек держит… Ковпак совсем терпение потерял. «Чертовы вы боги, а не артиллеристы. Вам бы сметану только собирать да за бабьи подолы держаться. Выговор командиру орудия!» Тут как раз подлетает к нам командир батальона, наш геройский Петро Леонтьевич Кульбака, бывший кооператор и дуже дипломат. Всегда имел к Ковпаку подход. Пушка значится за его батальоном, а выговор лишний в батальоне, конечно, ни к чему. Понимает, что говорить сразу наперекор нельзя: уж очень командир разгорячился. Начал издали, с рапорта. Тоже руку под козырек и завел на всю катушку: «Товарищ командир, Герой Советского Союза…» Такой рапорт заставил командира немного поохолонуть. Усмехнулся даже: «Ну, шо там у тэбэ?» А Кульбака на прежней ноте: «Так я насчет того орудия, товарищ командир, Герой Советского Союза…» — «Почему ж пушка твоя на стреляе?» — вже поласковее пытает Ковпак. «А не стреляет потому, что она, товарищ командир, Герой Советского Союза…» Дед опять становится строже: «Да знаю вже, герой, герой… Ты мне прямо говори, почему не стреляе?» — «А не стреляет она потому, товарищ Герой… извиняюсь. Не стреляет потому, что он и одним снарядом в пароход попал». Ковпак вроде задумался. Посмотрел на обоих, подошел поближе к штабелям и выглянул. Пароход стоит как на привязи. Его теперь до следующего половодья с мели не стащишь. Хмыкнул дед я до Кульбаки: «Попал, говоришь? А чого пароход не тонэ?» — «Потому не тонэ, товарищ командир, Герой Советского Союза… Не тонэ потому, что сел на мель!» — «А ты не брешешь?» — спрашивает Кульбаку Ковпак. «Да хиба ж я когда вам брехал?» — обижается кооператор. «Ну ладно, выговор снимаю, объявляю благодарность», — говорит Ковпак. И цигарку закурил…

Пока шел этот рассказ, я все думал: «Правильный ли выбор?» Уж очень резко отличается Мыкола по своим личным качествам от Руднева, который казался нам образцом комиссара. Да и не только казался… Правда, после истории в Аревичах прошел без малого год. За это время Солдатенко побывал и в политруках роты, и в «дипломатах». Ему неоднократно давал поручения Руднев. Он уже заменял секретаря парторганизации Панина, когда того отсевали в Киев.

«Да, впрочем, что теперь раздумывать? Кандидатура Солдатенко уже послана нами на утверждение. Надо включать его в работу».

Я нашел Мыколу в третьем батальоне. Он сидел у Брайко, просматривал подшивку сводок Совинформбюро, делая какие–то заметки в записной книжке.

Не стал ему мешать. Поехал шагом дальше по затихшему селу, а про себя подумал: «Надо будет подсказать Цымбалу, чтобы он эту байку про Припять прекратил рассказывать. Для начала она годилась, а теперь хватит. Пусть сам Мыкола действует, новыми делами свой авторитет упрочивает. А мы поддержим…»

* * *

В конце второго дня марша наша колонна подошла к восточному берегу Горыни — напротив города Столица. Разведчики уже ждали нас. Сведения, полученные ими, были довольно утешительны.

— Сплошной линии фронта нет. Но в городках и крупных селах гитлеровские гарнизоны, — докладывает Кашицкий.

— Явно очаговая оборона. Круговая, — добавляет Осипчик.

Конечно, если постараться, то можно было бы и проскользнуть между этими очагами. Но ощущалась потребность проверки боеспособности соединения, особенно новичков, в настоящем «деле».

Бывший Олевский отряд Федчука до сих пор участвовал только в засадах и мелких стычках. Многим командирам он не внушал серьезного доверия. Сам комбат Платон Воронько на мои вопросы только пожимал плечами:

— Кто ж их знает! Хлопцы вроде ничего, держатся бодро…

— А в глазах як? — спросил Солдатенко, уже понемногу входивший в новую для него роль замполита, хотя Киев пока и не прислал утверждения.

— Да в глазах большой лихости нет. Кроме того, бабы растравили. Со своими прощаниями да причитаниями.

— Как смотришь насчет Столина? — задал я прямо вопрос комбату.

— А чего же? Можно попробовать. Проведем сегодня ночью разведку…

— Нет уж, разведку вести некогда. Столин надо брать сегодня ночью. С ходу.

— Это посложнее. — Воронько почесал чуприну, сразу на глазах превращаясь из вихрастого поэта в рассудительного хозяина, вдумчивого комбата.

— Разведка проводилась, — поддержал меня начштаба Войцехович. — Правда, не из расчета на бой… Ты, Платон, потолкуй с Кашицким и Осипчиком. Возьми у них все сведения, а через час — полтора вместе с командирами рот давай к нам в штаб. Прикинем задачу вместе…

При подготовке боя за освобождение Столина расчет был на внезапность. Разведчики выяснили, что напротив города реку уже прихватило льдом.

— Хоть он и прогибается, но не трещит, — докладывал многоопытный Кашицкий. — Как в прошлом году на Припяти. Пехота может переправиться вполне благополучно.

Неясно было одно: как укрепился противник в Столине, есть ли там проволочные заграждения, дзоты? Сложность заключалась еще и в том, что нельзя по тонкому льду перевезти наши пушки. Да и в пехоте я сомневаюсь: сумеют ли Олевские хлопцы сделать быстрый и незаметный бросок?

— Попробуем, — сказал Платон, но как–то не очень уверенно.

В полночь начался бой. И сразу же, с первой минуты, стало очевидно, что дело пошло неважно. Батальон Воронько перешел реку быстро и незаметно ворвался на улицы города, но в центре, огороженном колючей проволокой, застрял, залег. Началась тягучая перестрелка. Изредка бухал наш миномет, сухим треском отзывались автоматы, новые противотанковые ружья выплевывали сразу по целой обойме.

— Продвижения нет, — сказал через полчаса начштаба.

— Плохо. Теперь их не поднимешь, — чертыхался Солдатенко.

Вдруг залпами зажвакали немецкие минометы, завыли скорострелки и вражеские станкачи.

— Контратака. Эх, дела! — вздохнул начштаба и предложил дать приказ об отходе.

Выслали связного, но он застрял на льду. А без приказа, как выяснилось потом, Платон Воронько не решился отходить. Обстановка говорила, что единственное наше преимущество — внезапность с каждой минутой все более и более теряется. Когда же олевчане, не выдержав контратак, стали откатываться, фашисты усилили по ним огонь из минометов и станковых пулеметов. Необстрелянный батальон побежал и оставил на льду раненого своего командира.