— Проводите-ка полковника. Да поживее, чтоб им и не пахло здесь.

О разговоре этом он, конечно же, Кате ничего не оказал, да и постарался забыть. Так и не знает до сих пор, написал ли на него полковник, да и жив ли остался, потому что в тот же день немцы кинулись на прорыв, начались жестокие бои...

И это надо было так случиться: война уж кончилась, неожиданной жарой обрушился май, дивизия сворачивалась, добивая отдельные группки. Они ехали веселые в «виллисе», сейчас и не помнит, куда и зачем, как дали по ним из пулемета, наверное, бандиты стреляли из перелеска. Катю легко зацепило, а его... Он лежал в госпитале в Риге, лежал долго, дважды его оперировали. Потом Катя рассказывала: врачи думали, с ним конец, но она была все время рядом, она жила прямо тут, в палате, никто не мог ее выдворить, и он, приходя в себя, видел ее серые глаза, и в них открывалась ему даль, зовущая к жизни, и он не столько умом, сколько душой чувствовал — все равно выберется, все равно одолеет хворобу, хотя бы для того, чтобы быть все время с Катей, ничего другого ему и не нужно было.

А потом... Много чего было потом, хотя прожили они вместе всего шесть лет, но это была настоящая жизнь. Даже когда он лечился на море, они читали, спорили, они вместе искали ответы на многое из того, что было непонятно и загадочно. И в Москве... Но лучших дней, чем в Третьякове, он не помнит. Как же славно им тут было! Если прикинуть все как следует, то они и отошли от войны по-настоящему здесь, в этом доме. И Катя расцвела, налилась настоящей женственностью... Как им было тут хорошо! Но случилось то, что она словно бы предугадала еще в военные дни. Родила она Светлану и всю себя будто отдала ей. Неужто было кому-то нужно, чтобы ценой жизни своей она явила на свет другую, во многом подобную себе?

2

Светлана приехала под вечер, стала рассказывать о встрече с Антоном. Найдин слушал, потирая щеки, то поскрипывая пальцами, зажимая их в замок, покачивал головой, говорил: мол, ведь копали следственные органы, у них опыт, рыжий белорукий следователь Фетев хоть и был ему неприятен, но все же он профессионал, разве Светлана, да и Петр Петрович способны тягаться с ним? Ведь у Фетева были помощники, он вытащил на свет божий самых неожиданных свидетелей, да и Урсул признался, а то, что Антон от всего отрекся,— это суд во внимание не принял.

Правильно, соглашалась Светлана, правильно, но она в науке привыкла проверять все сама, и, если уж решилась это сделать ныне, приехала сюда, то отец обязан ей помочь. Надо начать со свидетелей, пусть они снова расскажут, как это было, не перед судом, а ей самой, только пусть расскажут всю правду. Не каждый из них на это пойдет, ради Светланы, может быть, и никто не пойдет, но ради Петра Петровича Найдина... Ну, почему бы не попробовать, отец?! Да, конечно, она знает, как Найдин доверяет официальным лицам, особенно в таком деле, как суд, в нем это от армейской жизни... Но ведь надо только проверить. Если убедятся, что суд был праведный, что все произошло на самом деле, как это написано в приговоре, они отступятся, смирятся с тем, что Антон — преступник, и им придется лишь ждать и надеяться, что его отпустят досрочно, и верить: он не сломается за годы унижения. Но если они не попробуют отыскать истину, то сами себе не простят, ведь сомнения окончательно утвердились тогда, в таежном поселке, в комнате, окрашенной в серое, когда Антон шептал: не верь никому... не верь... Ты же знаешь, отец, Антона, разве он мог бы поклясться ей в неправде?

Ну что ж, согласился он, все бывает, не среди ангелов живем, он это понимает, но... у него нет опыта в таких делах. А она сказала: опыт есть, отец только сам не замечает, какой у него богатый опыт, ведь столько лет жители Третьякова и его окрестностей несли ему свои горести, он копался в них, невольно отличая правду от лжи, чтобы суметь помочь безвинно обиженным. Они привыкли верить в него, эти люди, а среди них были и такие, которых покрепче сворачивали, чем Антона, пусть дело и не доходило до суда, но чтобы перебить хребет человеку, порой хватает и дурного слова. Сколько же такого навидался отец?

— Ты что, не хочешь мне помочь?

Может быть, зря она так резко, ведь отец тоже не любил, когда на него давили, он словно бы и не обратил внимания на ее тон, сказал, стараясь быть спокойным:

— Я говорил с Зигмундом Лосем. Ты знаешь. Он ведь областной прокурор... Я и раньше к нему...

Да, она знала этого старого отцовского приятеля, знала, какая тяжкая доля в свое время ему выпала, но почему-то совсем упустила из виду, что Лось занимает такой пост; пожалуй, потому, что в последние годы не помнила вообще о нем, да Лось в таком возрасте... Но ведь и другие служат, на еще более высоких постах. Однако же упоминание о Лосе насторожило Светлану. Она ждала. Отец прокашлялся, сказал скрипуче:

— Фетев-то у него сейчас замом. Да не в этом суть,— сам себя перебив, поморщился отец.— Лось то дело Антона напросвет знает. Сказал твердо: в нем все верно. Все! И Антон...— Тут отец вскричал, как от боли: — Ну, что я могу поделать, коль Антон на соблазн пошел?!.

— Не пошел! — сразу же вскинулась Светлана.

— Да разве мне Зигмунд врать будет, ну, сама посуди?

— А плевать я на него хотела! Не мог Антон! Не мог!

Отцу и в самом деле было больно, лицо его переносилось, он прижал ладонь к щеке, потому что она дернулась в тике. Но то злое упрямство, что утвердилось в Светлане, перехватило дыхание, она мгновенно вдруг почувствовала: если поверит отцу, поверит Лосю, всему тому, что сейчас говорилось, то может отступиться, а если это произойдет, она сама себя зачеркнет. Такого четкого, ясного ощущения ей еще не приходилось испытывать, и оно укрепило в ней решимость проверить все самой.

Она посмотрела на отца, как сидел он, словно усохший, сделавшийся сразу щуплым, и невольно вспоминала слова Сергея Кляпина об отце, что ныне он не более как «суетной мужичонка» и «толку от него — ну никакого»; когда говорил это Кляпин, она смолчала, ей надо было дать выговориться этому балаболу, потом слова забылись, а сейчас вспомнились, и Светлана уже окончательно рассвирепела.

— Ну и черт с вами! — закричала она.— Я сама... сама до всего докопаюсь. Антон тоже не из тех, кто врет. Может быть, он почестнее твоего Лося. А мне поклялся, самой жизнью, матерью, любовью, всем самым святым поклялся: не виновен!

Отец вскинул голову, хотел что-то сказать, но она не дала, грохнула тарелкой об пол:

— Да идите вы все!.. Я сказала: сама!

И прошла мимо прижавшейся к косяку Надежды Ивановны.

3

 Светлана знала Александра Серафимовича Потеряева еще с тех пор, как росла в Третьякове, хотя тот я был лет на пять ее старше и жил в Поселке. Высокий, широкий в плечах, лицом хмурый, этим вообще отличались заводские, но когда он объявился у них в институте, этой хмурости как не бывало. Ему требовалась помощь, он задумал многое сделать на этом маленьком заводе, но денег у него не было, ученые могли ему помочь только бескорыстно, а это возможно, если плановые работы ученых как-то совпадут с замыслами Потеряева. Светлана свела Потеряева с теми, кто занят был прокаткой стали особых профилей, кое-кого Потеряев нашел в Свердловске. Однако же какое-то время она проверяла, как идет работа для Потеряева, и он ей был благодарен.

Начинать надо с него. Ведь Антон работал на подсобном при заводе. Она позвонила Потеряеву на завод, и, на ее счастье, он оказался в кабинете, обрадовался, услышав, что она в Третьякове, сказал: немедленно высылает машину.

Шофер вышел из серенькой, видавшей виды «Волги», увидел Светлану на крыльце, снял кепочку, взмахнул ею, склонил седую голову:

— Старика Селиванова не узнала, небось?

— Господи! — ахнула она.

Этот самый Селиванов был водителем, когда она еще совсем девчонкой тут бегала.