— В городе говорят, что родные и друзья убитых женихов взяли в руки оружие и все вместе решили отомстить за них.

— Значит, на нас готовятся новые нападения, — сказал Телемах, — и снова нам придется вступать в бой и обороняться. Первую и худшую беду мы одолели, пролив много крови, но нельзя же продолжать расправу, мы не можем убить половину жителей острова.

Тут взял слово я и сказал, что нужно немедленно позвать певца Терпиада, которому мы даровали жизнь, и объявить в царстве праздник с веселой музыкой и песнями по случаю возвращения Одиссея, чтобы жители города узнали правду и перестали валить всю вину на нас.

Телемах сразу же одобрил мое предложение, но Пенелопе было угодно охладить наш пыл.

— Я могу согласиться с этим мнимым возвращением Одиссея, чтобы друзья и родные убитых не явились сюда мстить за расправу над женихами, которую те сами спровоцировали своими злодеяниями. Но эта ложь принесет мне лишь новые страдания, и не думайте, что она заставит меня признать царя Итаки в нищем бродяге, которого мы приняли в нашем доме. Признать Одиссея должно мое сердце.

— Цель празднеств не в этом, — холодно заметил я Пенелопе. Итак, той ночью была разыграна странная церемония, для меня очень мучительная, но еще более мучительная для Пенелопы: Терпиаду было велено петь во весь голос, чтобы пение его было слышно на улице.

Между тем над островом поднялся сильный ветер; он завывал в окнах и свистел под дверями, разнося по улицам Итаки вместе с сухой пылью праздничные песни и крики.

— Я хорошо знаю этот ветер, налетающий с неведомых земель. Он называется Эвром и любим мореплавателями. Но крестьяне ненавидят его, потому что он иссушает землю и вредит посевам.

— Вижу, ты, как и все странники, разбираешься в ветрах, дующих и на суше, и на море, — заметила Пенелопа.

Тогда я подошел к самой красивой из служанок, обхватил ее за талию, притянул к себе и на глазах у Пенелопы закружил с ней по большому залу под звуки цитры, сопровождавшие высокий и мелодичный голос Терпиада. А после танца — Терпиад, как ему было приказано, продолжал еще петь — я подошел к Пенелопе.

— Ничтожная и жесточайшая из женщин, — сказал я ей, — боги наградили тебя упрямым сердцем, не желающим признавать мужа, который переплывал бурные моря и преодолевал всяческие опасности, чтобы достичь супружеского крова. Я велю няне приготовить мне отдельное ложе и не попрошу тебя принять меня на своем, которое сделал собственными руками. Я ничего уже не жду от такого каменного сердца, как твое, ибо знаю, что его не смягчить, да и вряд ли еще хочу этого. Итак, пусть наши судьбы разойдутся. Мне лишь остается дождаться, когда будут готовы заказанные тобою прочные сандалии, и тогда я снова пущусь в путь по дорогам мира.

Когда я произносил эти слова, мои глаза вдруг опять наполнились слезами, и мне пришлось отвернуться, чтобы их не заметила Пенелопа, однажды уже упрекнувшая меня в этой слабости. Руки мои, так крепко сжимавшие лук и меч, теперь дрожали, как у старика, у которого годы и жизненные передряги отняли последние силы.

— Вижу, тебе не терпится покинуть этот кров, и это после того, как я оказала тебе щедрый прием и пообещала дары, которые собираюсь вручить тебе сама, — сказала Пенелопа. -Никогда еще я не встречала такого высокомерного бродягу среди всех, кто просил пристанища и еды в моем доме. Не думай, что я презираю тебя за эту грубость, ибо в мужчинах меня, так боящуюся крови, восхищает главным образом смелость. Свою смелость ты доказал на деле, и я не хочу подвергать сомнению то, что очевидно даже слепому. Но Одиссеем я тебя не признаю и не приму тебя к себе на ложе, хотя ты и утверждаешь, что соорудил его своими руками. В том, что ты мастер лгать и изворачиваться, мы уже имели возможность убедиться не раз с тех пор, как ты прибыл на этот остров, но твои лживые рассказы — не что иное, как выдумки, которые забавляют людей по вечерам перед очагом, — вполне невинное времяпрепровождение, а вот у твоих попыток выдать себя за Одиссея та же низкая цель, что была и у женихов, то есть желание завладеть супругой Одиссея и его имуществом, которое по закону наследования принадлежит теперь Телемаху. Да, Телемах признателен тебе, но, повторяю, не настолько, чтобы отдать в качестве вознаграждения свою мать. Так что приготовьте, служанки, ложе, достойное нашего гостя, и пусть он хорошо выспится, потому что впереди у нас трудный день и, быть может, новые кровавые события.

Эти суровые слова Пенелопы предвещали мне еще одну беспокойную ночь.

Пенелопа

Хитрый, изобретательный, лживый, дерзкий и отважный Одиссей бился, как птичка, попавшая в силки: его руки дрожали, а в глазах появились слезы, которые он тщетно пытался скрыть. Как трудно мне было это вынести! Пока служанки готовили ему постель, Одиссей продолжал сидеть рядом со мной перед очагом.

— Вижу, ты стараешься опровергнуть мои доказательства, придумывая всякий раз новые опровержения, — сказал, он кротчайшим голосом. — Ты не признала даже самые интимные подробности нашей супружеской жизни, когда я описывал ложе, построенное мной собственными руками из ветвей старой оливы с таким старанием и любовью. Позволь же мне задать тебе вопрос об ожерелье из лазурита, которое сейчас у тебя на шее и которого у тебя не было, когда я отправлялся на Троянскую войну. Скажи, Пенелопа, будь я самозванцем, мог бы я с такой уверенностью утверждать, что это ожерелье не украшало твою шею в те давние времена, когда ни единое облачко не омрачало нашу совместную жизнь? Не желаю знать, кто тебе сделал этот подарок, ибо, если ты не признаешь меня как Одиссея, я потерял на это право. Но, во имя богов, скажи, как может бродяга-чужеземец знать, что ожерелье это подарено тебе не Одиссеем и появилось у тебя не так давно?

Одиссей поставил меня в затруднительное положение, и теперь мне надо было немедленно придумать ответ на столь хитроумный вопрос и развеять его сомнения. Прежде чем ответить, я склонила голову и погладила пальцами сверкающие камни ожерелья.

— Ты думаешь, о чужеземец, что либо Антиной, либо кто-то другой из претендентов на мою руку подарил мне ожерелье в знак обручения? Это не так. Ты знаешь, что даже одинокая и предающаяся отчаянию женщина не отказывается от удовольствия хоть как-то украсить себя. Это не преступление, а всего лишь женская слабость, которая понятна каждому мужчине. Однажды здесь побывал бродячий финикийский торговец с покрытыми пылью ногами. У него был ящик, полный всякого товара. Среди этих безделушек — гребней из слоновой кости, шелковых и пурпурных лент, золотых и бронзовых пряжек и застежек, янтарных браслетов и бус — я увидела это ожерелье из лазурита, которое привлекло мое внимание изяществом отделки, качеством камней, насыщенных золотыми блестками, и прекрасной застежкой из чеканного золота. Цена была подходящей, и я могла позволить себе это маленькое удовольствие, чтобы развеять печаль и отвлечься от постоянных обид, причиняемых мне женихами, истреблявшими наши стада. Я заплатила торговцу семь золотых монет и спрятала ожерелье в ларец, чтобы надеть его лишь в тот счастливый день, когда Одиссей высадится на Итаке и войдет в свой дом; тогда я еще надеялась на его возвращение. А теперь, когда надежда эта меня покинула, я решила отметить возвращение Телемаха и победу над женихами, надев самые лучшие свои одежды и это драгоценное украшение, которое, впрочем, ты уже и раньше видел на мне. Итак, я надеюсь, что твое коварное любопытство удовлетворено, хотя, если честно признаться, я не склонна давать всяким чужеземцам объяснения, касающиеся моей личной жизни. Должна признать, что ты многое знаешь об Одиссее, но когда мужчины говорят о женщинах, их откровенности нет предела. Неудивительно, что ты многое почерпнул из рассказов Одиссея. Если любопытство все еще гложет твою душу, я могла бы рассказать тебе о бессонных ночах, когда моими собеседницами были только звезды, о бесконечном чередовании времен года, об одиночестве и жестокой тоске, терзавшей меня каждую весну, о саване, который я ткала днем и распускала ночью, о пролитых мною слезах. Стоит ли говорить, что теперь, когда я смотрю на звездное небо, свет расплывается у меня в глазах. Может ли это удовлетворить твое любопытство и что-то добавить к образу женщины, израненной судьбой?