«Помню — поезд бесшумно рвануло…»
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю…
Помню, — поезд бесшумно рвануло.
Твой последний, растерянный взгляд…
(Средь вокзального шума и гула
Ничего не воротишь назад).
Пустота и безжизненность улиц…
(Что мне делать с такой пустотой?)
Об игрушки твои споткнулась
В темноте возвратившись домой.
Вот опять — дожди, непогода,
Гнет ничем не оправданных дней…
Вот опять — пустота и свобода.
Уже горько знакомая мне.
На лазурно-седом океане
Ты во сне встречаешь зарю…
И я слышу твое дыханье,
На пустую кроватку смотрю.
Твои письма всего мне дороже,
(Не читать их, — любовно беречь),
Хоть не сам ты их пишешь, быть может,
Хоть мертва в них французская речь.
И мне чудится, как вечерами,
Среди мирно уснувших детей,
Ты тоскуешь о доме, о маме,
Об уютной кроватке своей.
«Будет больно. Не страшно, а странно…»
Будет больно. Не страшно, а странно.
Слишком просто и слишком легко.
Вот расплата за годы обмана,
Вот обещанный «вечный покой»!
Ни печали, ни слез, ни тревоги, —
Равнодушье во всем и везде.
Будет трудно подумать о Боге,
И неловко смотреть на людей.
А потом — (но не все ли равно?)
Очень холодно, сыро, темно.
«Ты знаешь сам — таков от века…»
Виктору Мамченко
Ты знаешь сам — таков от века
Закон, нам данный навсегда:
От человека к человеку —
Дорога боли и стыда.
За проблеск теплоты минутной —
Цена невидимых утрат.
И непреодолимо трудно
Сказать простое слово: брат.
И если для тебя дороже
Твой невзволнованный покой,
— Не отзывайся на тревожный
И жадный зов души другой.
Очнись от жалости невольной,
Останови последний шаг:
Почти всегда бывает больно,
Когда раскроется душа.
«Мои слова о верности и боли…»
Мои слова о верности и боли,
Мои слова, нежней которых нет, —
Не растеряй в своей слепой неволе
Мои слова, похожие на бред.
От жарких слез опухнувшие веки,
Стихи о том, что невозможно жить…
Я знаю, как жестоко в человеке
Желание — все поскорей забыть.
Припомни все в короткий миг утраты,
Когда в вечерний, в неурочный час
Притихшею больничною палатой
Придешь ко мне. Уже в последний раз.
«Над широкой вечерней равниной…»
Над широкой вечерней равниной —
Память незабываемых дней.
Да в улыбке подросшего сына
Слабый отблеск улыбки моей.
Груды старых тетрадок на полке.
Пачки писем (когда? от кого?)
Чьей-то жизни слепые осколки.
А потом — ничего. Ничего…
Много скучных стихов. Да еще —
Крест, обвитый зеленым плющем.
«Есть такое слово: „не могу“…»
Есть такое слово: «не могу».
Глупое такое слово.
Словно стон, оно слетает с губ
В тишине отчаянья глухого.
«Не могу»… и слезы на глазах,
Жалкие, беспомощные слезы.
И отчаянье, и стыд, и страх.
И кому-то скрытая угроза…
Руки жалобно спадают с плеч
И висят безжизненно, как плети…
— Значит, больше нечего беречь,
Кроме призрачной мечты о смерти…
Но в каком-то дьявольском кругу
Сердце бьется и тоскует снова…
Глупенькое слово: «не могу».
Грустное такое слово.
«Лета не было в этом году…»
Лета не было в этом году.
Лето кануло в темном бреду,
В жутком мраке пустых и бессолнечных дней,
Где теперь с каждым днем холодней.
Ты один в ореоле бесснежной зимы,
Где навеки несхожие мы.
Я одна — в темноте, где надежды и ложь.
Ты в мою темноту не сойдешь.
Лета не было в этом году.
А зимой я тебя не найду.
«К чему теперь высокомерье…»
К чему теперь высокомерье,
Мой честный, безупречный путь?
Кого и в чем я разуверю,
Кого сумею обмануть?
И кто найдет меня прекрасной
В недостижимости такой,
С такой непогрешимо-ясной,
И слишком трезвою душой.
И для чего теперь певучий,
Мой правильный чеканный стих,
Когда я знаю, что не лучше
Таких же тысячи других.
Когда я знаю (втайне где-то,
Наедине сама с собой),
Что жизнь моя была согрета
Одной бессмысленной мечтой.