Хотелось идти дальше. Но я боялась опоздать на поезд. Подумала и с грустью залезла в метро Chambres des Députés[429]. Я утешала себя: «Авось, когда я поеду на поезде, снег еще не перестанет идти», но, увы, когда я вылезла на St-Lazare, от снега не осталось и следа.

В воскресенье опять ездила в город и опять сваляла дурака. Прочла в газете, что в русской консерватории состоится концерт Чайковского (т. е. не самого Чайковского) со вступительным словом и очень интересными номерами. Заболела Мамочка, у меня была спешная работа от Гофман, и не было денег, но все-таки я пошла. Выехала рано, чтобы достать дешевые билеты. Приехала туда почти за час до начала. Спрашиваю консьержку — где продают билеты. Она сначала не поняла, потом посмотрела с удивлением: «Еще, — говорит, — рано, никого нет». Я пошла бродить по бульварам. В первый раз я видела эту часть Парижа вечером. А интересно. Сначала это меня занимало, а потом, очевидно, мой рассеянный вид, моя неторопливость и топтание вокруг одного квартала навели на вполне законные мысли одного искателя приключений, и он начал меня преследовать. Я старалась его не замечать, хотя немного и струсила. Наконец в одном переулке он со мной поравнялся и что-то сказал мне, что? Я, к несчастью или к счастью, не поняла. Я буркнула ему что-то вроде «Laissez-moi»[430] и бросилась на другую сторону, причем чуть не попала под автомобиль. Очевидно, он понял, что с такой связываться вовсе не интересно, и отошел. В консерваторию я заходила несколько раз, и не было там не только консьержки, но и света. Публика тоже не съезжалась. Наконец в 8 ½, т. е. тогда, когда должно быть начало, меня взяло сомнение. На счастье у меня с собой была вырезка объявления, я подошла к фонарю и к ужасу прочла, что концерт состоится в воскресенье, 6-го декабря. Выругалась с досады и побежала к метро. Но даже досадно особенно не было, уж очень хороший был вечер. Дома Мамочка даже смеялась, и я подавно, а Папа-Коля расстроился и долго не мог успокоиться и все ворчал: «черт», «и как это» и «ах ты, батюшки!»

Пока бросаю, пойду посплю — устала. Вечером напишу еще страничку.

8 декабря 1925. Вторник

Вот только когда я могла продолжать. В двух словах расскажу то, что было, и перейду прямо к субботе. Дело в том, что я во вторник опять слегла, опять бронхит, а самое главное, болело ухо. Страшно я промучилась ночь и день. Это я пишу для того, чтобы оправдать последнюю фразу на той странице: «устала, пойду посплю».

Перехожу к субботе. Была опять в Сорбонне на лекции Левинсона, а заодно прослушала и Карташева с Шестовым.[431] И так меня заинтересовал и тот, и другой, что решила теперь обязательно их слушать. Пустое время просидела у Кольнер, а оттуда — к поэтам. Читал Б. Зайцев,[432] как и первый раз. Для такого торжественного случая они сняли не обычные комнаты, а капеллу. Занятно, Ю.К. говорил: «Меня так и подмывает влезть на эту лестницу и начать душеспасительный псалом». А меня подмывало перепробовать все электрические кнопки. Настроение уж такое.

Дальше. Монашев сидел за кассой, т. к. тот старик заболел.[433] Я села рядом, потом присоединился Ладинский. Ю.К. был страшно взволнован: и тем, что Зайцев не идет, и что публика не идет. Поэты тоже не шли. Не знаю — почему, но это совпало с каким-то accident'ом[434] в метро. Первый вопрос ко мне Ю.К.: «Так метро вас не задержало?» К нам подсела еще одна молоденькая дама, с кот<орой> я знакома чуть ли не с первого дня, но ни имени ее, ни фамилии не знаю, назову ее X.[435] В ожидании Зайцева было немало курьезов, наконец он пришел более чем с часовым опозданием. Перед ним настежь раскрыли дверь. Он вошел, такой маленький и смущенный. Не знаю отчего, но настроение у меня было такое веселое, как никогда еще у поэтов. И чувствовала я себя как-то свободно и просто. Вечер можно, пожалуй, назвать скандальным, т. к. каждое выступление сопровождалось каким-нибудь недоразумением. Зайцев оскандалился тем, что опоздал. После перерыва читали мы. «Нас мало». Нек<оторых> участников нет. В перерыв Ю.К. подошел к нашей группе и все считал по пальцам: «раз, два, три, четыре», — ну вот, мол, и будет. При этом оказалось, что все поэты кашляют. Порядка выступления не было. Когда зал наполнился и X потащила меня на первую скамейку, я вдруг страшно раскашлялась. Вдруг слышу голос Ю.К.: «Ирина Николаевна, вы будете?» Я сквозь кашель что-то ответила утвердительно и поднялась, когда он назвал меня официально «поэтесса Ирина Кнорринг». Я недоумевала, где же мне «выступать»? — за решеткой или перед ней? Как-то все нелепо было. Надо прибавить еще к этому, что было страшно холодно, и все сидели в пальто, в пальто и «выступали». Я прочла «Осень», «Я старости боюсь — не смерти» и «Нет больше слов о жизни новой». Т. к. все в этот вечер шло шиворот-навыворот, то были и аплодисменты. Как мне аплодировали — не знаю, но стихи имели успех, это я потом узнала, особенно второе.

После меня выступал Ладинский. Его выступление замечательно тем, что, заходя за решетку, он, такой долговязый, запутался в шнуре от лампы и Ю.К. бросился ему на помощь. Стихи читал, по сравнению с прежними, слабые.

Следующий: Монашев. Что он читал — не помню, т. к. вообще его стихов не помню, и слушала как-то рассеянно, как вдруг остановился… «забыл». Ему аплодировали.

Потом читал Ю.К. Да, нужно еще сказать, что все время он стоял за решеткой, немного в стороне от читающего, в пальто и с палочкой. Ужасно занятный. Читал он — то заложив руки в карманы и повесив палку на пуговицу, то скрестив их на груди. Читал — воодушевлялся — глаза блестели. Что-то есть в таких людях кроме смешного очень привлекательное. По контрасту, может быть. Мне понравилось первое его стихотворение. Он говорил, что скучает на современных балах, где все так мертво, и женщины не те, и… «на поединках мужчины не отстаивают честь», что ему с детства снились дуэли, поединки, клинки, направленные в грудь, и т. д. Очень верно он выразил себя. X назвала его «Испанский гранд». А мне хочется ему ответить стихотворением же. Но и он оскандалился. Читал, читал, потом остановился, запутался. «Нет, у меня ничего не выходит. Сейчас будет читать свои переводы Сидерский». Замечательная у него мимика, недаром играет в кино.[436]

20 декабря 1925. Воскресенье

Собралась писать опять только после вечера поэтов. Да, право, это самое интересное, если не единственное, за исключением лекций в Сорбонне. Итак, я начну с Defent-Rochereau.[437] Да и что там описывать, по порядку прямо к делу. А «дело» в том, что я имею успех, что я пишу хорошо, что я теперь уже не девочка, пишущая стихи, а более-менее настоящая поэтесса. Да, настоящая. X мне вчера сообщила общее убеждение, что на конкурсе возьмут премию[438] или Ладинский, или я. Может быть, это и комплемент, но в этом есть доля правды. Я и Ладинский, несомненно, две величины, несколько выделяющиеся на общем фоне, может быть, просто по форме, именно по той форме, которую предпочитает публика. Ну да ладно, что забегать вперед.

Вчера был вечер Ладинского.[439] Он хороший поэт, и я рада, что давно выделила его и назвала хорошим поэтом. Его пятистопный ямб не утомляет, а длиннота стихов не вредит. Особенно хороши стихи о Московии. Я помню только некоторые строчки: «Тургеневские девушки рыдают / И удаляются в монастыри», «И потому в глазах москвитянки / Такая теплота»,[440] «На пяльцах вышивают плащаницы»,[441] «И полюбил я русскую рубашку»[442] («я — иностранец…»), «…Что нет на всем подлунном мире / Такой прекрасной (великой) и большой страны».[443] Все это взято из разных стихотворений. Они хороши.