– Понимаю, – после недолгого молчания кивнул наставник. – Все понимаю, и это хорошо, что ты решил так, – я могу гордиться своим воспитанником. Однако я снова повторю тебе то, что уже говорил: я последний, кто станет тебя осуждать, если ты захочешь изменить свое решение. Помни об этом, когда ты оправишься и придет время вернуться к службе. Тогда мы поговорим об этом опять, и я не хочу, чтобы ты, помня свои слова сегодня, побоялся показаться предателем снова. Впереди еще есть время, и мне бы хотелось, чтобы время это ты потратил в том числе и на то, чтобы еще раз подумать.

– Как скажете, отец, – без особенного желания отозвался Курт. – Я подумаю. Но уверен, что останусь при прежнем мнении.

– Не будем спорить, – примирительно возразил наставник, поднимаясь.

Оставшись наедине с собой, Курт еще некоторое время лежал неподвижно; он не думал о только что прошедшем разговоре, и вообще ни о чем. В голове было пусто, как и на душе, – ни мысли, ни звука, ни движения.

Спустя минуту он поднялся, презрев указание лекаря; неспешно оделся, морщась от занывших ран, и вышел в полутемный коридор. Вокруг царила пустота; в академии был самый разгар учебного дня, и майстер инквизитор стоял в полном одиночестве – неподвижно, напряженно глядя в пламя светильника на стене. Ладони сжались в кулаки, а на лбу снова выступила испарина, когда он сделал один-единственный шаг вперед, остановившись напротив чаши на длинной изогнутой ножке.

Для того чтобы протянуть руку, потребовалось невероятное усилие; на фоне пламени пальцы показались прозрачными, светящимися, горящими изнутри…

Курт отшатнулся, сделав невольно два шага назад, все так же глядя на пламя, а потом развернулся и быстрым, почти бегущим шагом вернулся в келью лазарета.

– Вы провалили дело, друг мой. Все вышло не так, как планировалось.

– Я знаю. Никто не убережен от досадных случайностей.

– Постыдились бы. Вашей досадной случайностью был выпускник, мальчишка! Вы должны были добить его, а не устраивать выступления с огнем! Что вы смеетесь?

– «Добить его»…

– Не вижу ничего смешного.

– Забудьте. Это останется нашим с ним маленьким секретом…

– Можете с ним посекретничать при случае, вам обоим найдется что вспомнить. Что? Вы этого не ждали?

– Неужто выжил?

– Да, и скоро вернется к работе.

– Надо же. Не просто упрямый звереныш, еще и живучий… Что это?

– Копия протокола его допроса. Которого бы не было, если б вы не валяли дурака. Прочтите, это весьма занимательно.

– Хм… Одно несомненно – в некотором смысле, с вами приятно работать.

– Не могу ответить тем же.

– Вам надо отдохнуть. Вы какой-то нервный… В конце концов, что вам не так? Мы почти добились того, что планировали. С поправками, конечно… Конгрегация, так или иначе, совсем уж сухой из воды не вышла. Слухи идут. Многие считают, что в Таннендорфе инквизиторы перевешали пару десятков крестьян за то, что они пытались спасти своего барона от ложного осуждения. И это еще самое слабое обвинение.

– Это неофициальное обвинение! А нам был нужен процесс!

– Будет вам процесс. Вы ведь намерены продолжить наше сотрудничество? Надеюсь, меня вызвали не для того, чтобы снабдить чтением на сон грядущий? Будем считать это такой… разминкой.

– В следующий раз будьте любезны придерживаться плана! А теперь присядьте. Нам надо обсудить детали…

Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.

Закрыть Как отключить рекламу?

Прямой удар в горло Курт блокировать не стал — отшатнулся, прогнувшись назад, и попытался коротким прыжком уйти в сторону, дабы достать противника в бок; тот ударил снова — теперь обоими кинжалами сразу, опять в горло и в грудь. Острие царапнуло по куртке, второе вновь прошло мимо, и Курт отпрыгнул теперь вспять, держа свои клинки наизготовку, понимая вместе с тем, что человек напротив уже знает, какой удар он нанесет и куда, а потому остался на месте, замявшись в нерешительности.

— Ты ждешь знака свыше, Гессе? — ухмыльнулся противник на хорошей латыни; Курт сжал зубы.

Мельком он подумал о том, что не во всем Гвидо Сфорца превосходит его — самому Курту языки давались свободно, а вот кардинал за все годы, проведенные в Германии, так и не научился изъясняться по-немецки сносно…

Наказание за несвоевременные размышления пришло немедленно — просто шагнув вперед, противник сбил его руку в сторону, развернулся с ловкостью, удивительной для своего возраста, и ударил Курта ногой в правое бедро. От второго удара — рукоятью в ребра — заградило дыхание, и он повалился на колени, выронив оружие и упираясь ладонями в холодный песок, дыша тяжело и с усилием. Острие кинжала прижалось к коже под подбородком, и все тот же насмешливый голос на безупречной латыни сообщил:

— И ты убит, Гессе.

— Это было бесчестно, — отозвался он, не поднимая головы. — Я ранен! И вы били по ранам!

— Безусловно… — клинок легонько похлопал его по шее. — Сдаешься?

— Да никогда, — процедил Курт зло; кардинал засмеялся:

— Ну и дурень. Поднимайся.

Курт взялся за протянутую ему ладонь, с трудом встал на ноги и возобновил дыхание; наставник качнул головой:

— Гессе, Гессе… Забудь, раны давно затянулись.

— Руки едва только зажили.

— Вполне достаточно, чтобы держать оружие, — фыркнул Сфорца пренебрежительно. — А прочее и вовсе ерунда. Когда ты не наблюдаешь за собой, ты перестаешь прихрамывать и спокойно дышишь; миновало три месяца, с твоим-то молодым организмом — вполне достаточный срок. Но я знаю, что ты неизменно думаешь об этом, а посему — твоя слабость есть моя сила. Между прочим, твои недруги о честном бое помышлять не станут. И ты убит.

— Снова, — кисло добавил Курт; кардинал кивнул:

— Снова. Кроме того, весьма по-глупому.

— По-вашему, я должен был вам сдаться?

— Конечно, — передав Курту клинки, наставник развернул его, установив там, где сам стоял только что; встав на его место, со вздохом опустился на колени, упираясь в песок ладонями. — Дева Мария, мои старые кости… Встань, как я стоял. Я покажу, что надо было делать.

Курт взглянул на клинки в своих руках, на свои кинжалы, возлежащие на песке, и скептически покривился.

— На дворе ноябрь, Гессе, — нахмурился кардинал. — И в моем возрасте неполезно стоять на холодном песке. Приставь кинжал к моей шее.

— Что-то мне не хочется, — нерешительно возразил Курт. — Зная вас, убежден — вы выкинете какую-нибудь грязную пакость.

— Вперед, курсант!

— Я уже полгода не курсант… — пробормотал Курт себе под нос по-немецки, однако стал, как было велено — заняв ту же позицию, что и наставник минуту назад, приставив к его шее острие кинжала и отведя назад оружие в левой руке.

— Итак, я сдаюсь, — прокомментировал кардинал. — И ты, как и любой человек, после таких слов расслабляешь внимание, пусть хоть ненамного — чтобы хотя бы насладиться этим моментом, даже если оставлять мне жизнь и не собирался.

Курт понял, что Сфорца намеревается сделать, но излишне поздно; увернувшись от брошенной в лицо горсти песка, он заслонил глаза локтем, отступив, и ощутил, как одно острие прижалось к колену, а второе уперлось в пах.