– Кое на что есть, – пожал плечами Курт. – Однако тебе это все равно не интересно, ведь так?.. Посему, если на что я и могу уповать, так это на то, что ты согласишься на более конструктивные переговоры в недалеком будущем. Что побеседуешь со своими, обсудишь с ними идею дележа запасом знаний… быть может, как знать, и людьми… Можешь ты поручиться за то, что из ваших никто не захочет принять мое предложение? Не можешь. Или за то, что вам самим не потребуется однажды инквизиторская помощь. А я готов подождать, пока вы поразмыслите, что-то решите, что-то захотите от нас получить или что-то дать; лишь оставь мне зацепку на будущее. Не исчезни в никуда – и того пока достаточно.

– Вербовка, – подытожил Ван Ален коротко и почти самодовольно. – Как я и говорил.

Глава 7

То, что охотник окрестил вербовкой, а Курт – просто-напросто попытками хотя бы не дать ценному объекту сорваться с крючка навсегда, протянулось до позднего утра, когда сквозь глухую пелену вьюги за окном стало проступать нечто вроде рассвета. Обыкновенно просыпающийся раньше всех трактирщик сегодня припозднился, то ли поздно уснув после ночных треволнений и оттого проспав дольше обычного, то ли попросту не желая выходить в трапезный зал с темным пятном на полу, все еще отдающий трупным смрадом и навевающий дурные мысли. Вторыми явились Вольф и Берта Велле, и вялое подобие жизни пошло установленным порядком – супруга трактирщика, поминутно всхлипывая, принялась за приготовление снеди, а сын продолжил попытки оттереть пропитавшийся кровью пол. Тело крестьянина Ван Ален и Бруно под охраной Курта, почти в буквальном смысле прорыв себе выход из заваленной снегом двери, вынесли наружу, уложив на пол в примыкающем к конюшне холодном узком сарайчике, подле крытой заиндевевшим полотном телеги торговца Феликса. Никто из троих не обмолвился об очевидном для всех факте: ничто не помешает зверю открыть дверь этой подсобки так же, как это было сделано в конюшне, войти и насытиться мороженым мясом следующей же ночью. Некоторые надежды вселял лишь навесной амбарный замок, курочить который тот навряд ли станет…

До явления прочих обитателей трактир приобрел почти прежний вид, мерзкий ночной запах выветрился, с кухни доносились внушающие надежду ароматы, и лишь Берта продолжала тихонько потягивать носом, а сам Альфред Велле утратил свою добродушную полуулыбку, обращаясь к постояльцам понуро и едва слышно.

Феликс примостился за свой стол осторожно, бочком, точно боясь повалиться со скамьи, и на лице его отображалось все то, о чем он только мог помыслить в остаток этой ночи; губы торговца беспрестанно шевелились, и Курт, прислушавшись, уловил обрывок молитвы. Беглая парочка уселась подальше от мокрого пятна на полу, не говоря друг с другом и не глядя по сторонам, и к вздохам трактирщицы присоединились тихие всхлипы Марии Дишер. Амалия с опухшими и покрасневшими глазами хранила молчание, уже не плача и не произнося ни слова; на замытое пятно она не смотрела, устремив взгляд на сына – тот сидел неровно, подперев голову рукой и уставясь в стол. Даже со своего места Курт видел, что его глаза блестят нездорово, щеки горят неестественным румянцем, а прилипшие ко лбу волосы влажные от испарины, и вряд ли в эти минуты сколь угодно страшная смерть какого-то малознакомого крестьянина могла занимать эту женщину больше, нежели простуда ее сына.

Фон Зайденберг не показывался долго, явившись самым последним. По лестнице рыцарь спускался медленно, ни на кого прямо не глядя и вместе с тем косясь на каждого, наверняка ожидая порицания от присутствующих за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, от охотника – очередной отповеди за утраченное оружие, а от майстера инквизитора – надменного злорадства по поводу доказательств его правоты. Тишина, встретившая его в зале, казалось, пригнула фон Зайденберга к полу, точно брошенный ему на плечи камень, и в глазах охотника отобразилось злое удовлетворение.

– Гляди-ка, Молот Ведьм, а ты был прав, – отметил он шепотом и, поднявшись, пересел за соседний стол, ближе к рыцарю, буравя оного укоризненным взглядом.

Завтрак долго протекал в молчании, лишь мало-помалу разбавляясь едва слышными переговорами попарно сидящих, редкими вопросами трактирщика и бормотанием Феликса.

– Либо его циклит, – подвел итог Курт, покосившись на торговца, – либо это пример обывателя, помнящего поразительное множество молитв.

– Не самое худшее в нашем положении.

– Брось ты, – покривился он, отмахнувшись от помощника. – Полагаю, убиваемая матушка Яна тоже молилась, пока ее высасывали досуха; помогло? Вот если б подле нее оказалась пара хорошо вооруженных охотников – это было бы дело.

– Помнится, – возразил Бруно ровно, – в Хамельне ты столь же скептически отзывался о том же самом. И помогло тебе хорошее вооружение?

– Так себе было вооружение. Но намек я понял… Однако ж, мне что-то не приходит на ум никто из здесь присутствующих в смысле кандидата на святые и, как следствие, на чудо. Ты разве что. Выпихнуть тебя этой ночью наружу – а ну как ликантроп отравится?

– По части отравления жизни окружающим у нас эксперт ты. Тебя и выставим.

– Меня нельзя, – с сожалением вздохнул Курт. – Я уникальная собственность Конгрегации; тебя будут судить за растрату. А Хауэр – тот просто свернет тебе шею: этим летом мне назначены очередные три недели в учебке, и ему не терпится доказать мне, что переплюнуть инструктора зондергрупп не так просто, как я думаю. И тому, кто помешает это сделать, не поздоровится.

– Ему никто не говорил, что важнейшая добродетель христианина, а тем паче служителя Конгрегации – смирение?

– Не думаю, что на нашей службе это и впрямь столь уж несомненная добродетель; а Хауэр, убежден, скажет тебе, что и вовсе излишняя.

– Ты, не сомневаюсь, с ним согласишься, – усмехнулся Бруно, и Курт пожал плечами, посерьезнев:

– Суди сам. Я не одарен свыше никакими способностями, не умею залечивать ран руками или творить искры пальцами, чувствовать мысли или вершить прочие подобные диковины, равно как и сам Хауэр. Но все-таки он постиг в чем-то неповторимые навыки – и он сумел им научиться сам, потому что верил в себя, в человека, а не в ничтожную безответную тварь; и я сумел научиться кое-чему, потому что он сумел убедить меня в том же самом. Потому что я не смирен – я…

– …высокомерная сволочь, – заметил Бруно насмешливо. – А вот тебе, великий чудо-воин и прославленный Молот Ведьм, напоминание: «уникальной собственностью» ты являешься по совершенно иной причине. Многое, что умеешь ты, может и тот же Хауэр, но раскрывать дела так, как это выходит у тебя, не может никто.

– В смысле – чтобы море крови и отравленная жизнь окружающих?

– В каком смысле – ты понимаешь, – серьезно возразил Бруно, и Курт раздраженно отмахнулся:

– Понимаю, разумеется; а знаешь, почему? Потому что обсуждалось это уже не один и не три десятка раз, и с тобой в том числе. И в сотый раз скажу то, что уже говорил: быть может, начальству виднее, однако сам я не вижу в этом ничего необычного, примечательного и уж тем паче уникального.

– Ты видишь то, что не видят другие.

– Более внимателен, – отозвался Курт скучающе.

– Умеешь сопоставить совершенно не связанные между собой приметы и факты.

– Развитое воображение.

– С первого же дознания столкнулся с серьезными людьми.

– Непруха.

– И продолжаешь натыкаться на них, стоит лишь копнуть чуть глубже в простых с виду расследованиях.

– Мощная непруха.

– Ни одного не завершенного дознания, ни одной следственной ошибки.

– Академия святого Макария. Слышал – там следователей выращивают?

– Выживаешь в самых немыслимых ситуациях.

– Там еще и драться учат, кстати.

– Когда драки не помогают.

– Вот тут – пруха.

– И тебя удовлетворяет такое объяснение?

– Nec velocium esse cursum, nec fortium bellum, nec sapientium panem, nec doctorum divitias, nec artificum gratiam, sed tempus casumque in omnibus.[780]