– По вашей логике – тоже опасного по определению.

– Конечно, – передернул плечами Келлер. – Так настучать по шее, как это Высокое Начальство, не может ни один Великий инквизитор, Император или все Папы, вместе взятые. Куда уж опасней.

– А быть может, – предположил Курт, – и стоило б не бояться? Не знаю, как я мог бы продолжать службу, бойся я Его. Правду сказать, не могу утверждать и того, что мною движет любовь. Скорее, некое общее дело – некое родство душ, как с обер-инквизитором, под чьим началом довелось работать, или с любым другим сослуживцем… да и с вами, Келлер, хоть вы и полагаете всех следователей неумехами.

– Найдите мне следователя, не считающего бойца зондергруппы туполобой бестолочью, – буркнул Келлер.

– Не напрашивайтесь на дифирамбы, – укоризненно попросил Курт, и тот лишь молча отмахнулся. – Отоприте-ка мне лучше дверь к нашему птенчику: даже по отношению к нему я должен соблюсти протокол и сообщить заранее о назначенном ему часе.

– На случай, если раскается? – уточнил шарфюрер, медленно двинувшись вперед. – Хотел бы я посмотреть на раскаявшегося стрига. Зрелище наверняка еще то.

– И не говорите, – искренне согласился Курт, вступая под холодные полутемные своды.

– Тишина, – отметил очевидное Келлер, идя по гулкому коридору впереди него. – А обыкновенно фогтова дочка устраивает скандалы. Это у девок получается отлично, стриги они или нет. Уж не дождусь, когда ее увезут, наконец; когда она голодная – воет от голода, когда накормишь – надрывается не меньше, лишь слова другие.

– И какие же?

– Так, – поморщился шарфюрер, – чушь всякая. Что обыкновенно выкрикивают высокородные арестанты? Лучше меня знаете… Не будет с моей стороны нарушением пределов допустимого, если я спрошу – а что там наместник? Так ни разу и не высказал желания увидеть ее? Все еще полагает, что эта тварь и его дочь – две различных сущности?

– Отчего б это сегодня в вас проснулась столь необъяснимая тяга к душеведству, Келлер? – не ответив, отозвался Курт, и тот, помедлив, неопределенно качнул головой, отпирая дверь.

– А этот сегодня тихий, – сообщил лишь шарфюрер, проходя в камеру первым.

Конрад поднял взгляд навстречу вошедшим равнодушно и безучастно; полторы недели, минувшие со дня допроса, прошли не бесследно – сейчас он был похож уже не на призрака, а на его выцветшее, древнее изображение.

– Сегодня без своего приятеля, – заметил птенец с бледной усмешкой. – Не стану спрашивать, что это значит.

– Догадливый, – кивнул Курт, не подходя ближе. – Завтра твой день. Мое начальство полагает, что ты должен об этом знать. За час до рассвета ты выйдешь отсюда.

– Удобно. Экономишь на дровах.

– У тебя как раз осталось время на то, чтобы развить эту мысль. Другим осужденным обыкновенно предлагается исповедь… даже не знаю, следует ли соблюдать протокол до конца. Прислать к тебе священника? Принести молитвенник? Или – может, есть последнее желание?

– Есть, – с внезапной серьезностью согласился птенец, и Курт нахмурился, готовясь услышать уже прямое оскорбление. – Девчонка, – пояснил тот коротко. – Хотя бы ее – не тащите на солнцепек. Убейте быстро. Она не успела натворить ничего, за что с ней можно было бы так.

Курт стоял молча еще два мгновения, глядя в бесцветные глаза напротив и видя в них только пустоту – как и прежде.

– Хорошо, – ответил он, наконец, и Конрад кивнул, неловко отмахнувшись одним плечом:

– Это все.

– Вы ему солгали, – заметил шарфюрер, когда из темничной полумглы оба шагнули на залитый солнцем двор; Курт удивленно округлил глаза:

– Что?

– Вы ему солгали. Девчонке быстрая смерть не грозит: прежде, чем от нее избавиться, наши exquisitores[744] ее распотрошат на части.

– Господи, Келлер. Что с вами сегодня? Откуда в вас сие христианнейшее сострадание ко всем Божьим тварям?

– К тварям, – повторил тот. – К тварям сострадания никогда не было. Как-то иначе и не приходило в голову на них посмотреть, кроме как на тварей. Знаете ли, сложно воспринимать их иначе, когда из темноты на тебя кидается этакое вот страшилище с горящими глазами и клыками навыкате. До сей поры не доводилось видеть их иначе. Слышать не доводилось что-то иное, кроме «убью» или в таком роде; они в смысле боевых кличей не особенно многообразны…

– Неужто вас зацепило что-то в этом человеке?

– В человеке, – снова повторил шарфюрер. – Он ведь человеком был… Да и остался им, если на то пошло. В отличие от обывателей, утешающих себя этой мыслью, я-то знаю, что душа человеческая не замещается вражьей сущностью, что это все тот же он… или она, если говорить о фогтовой дочке.

– Так вот кто пробудил в вас сомнения, – протянул Курт сочувствующе. – Несчастная девица. Это случается.

– Нет сомнений, – отрезал Келлер. – Буду убивать их, как прежде. Просто… Господи, Гессе; это вы целыми днями бегаете по городу или снимаете показания с баронской невесты, а я с ними, здесь, круглые сутки. Уже вторую подряд неделю. Вижу их и слышу их; и установка «не говорить с заключенными» не помеха. Они говорят. А я слышу. Девчонка уже пятый день как перестала грозить и шипеть. Даже плакать уже перестала. И говорит лишь одно – просит о встрече с отцом. По двадцать раз на сутки. И не похоже на то, что она прикидывается (для чего ей?) или хочет увидеть его, чтобы вместе помянуть покойного мастера. И этот… Наверное, мне было б легче, если б он скалил зубы и рвался с цепи, если б рычал и загробным голосом возвещал о собственном величии и обещал нам, смертным, жуткие муки – словом, если б вел себя как тварь. А я не знаю, многие ли наши с вами сослужители способны, будучи в плену, оставшись за два шага до смерти, вести себя вот так. Помяните мое слово, Гессе: народу на площади будет на что посмотреть. Даже не сомневайтесь – метаться по этой клетке и искать убежища от солнца под собственной подмышкой он не станет.

Курт не ответил, не согласившись с шарфюрером вслух, но и не став спорить – собственно, возражений и не было. В том, что Келлер прав, он не сомневался и, как выявило наступившее утро, не ошибся.

Снятый с цепи Конрад не пытался воспротивиться, напасть или бежать; бежать в городе, запруженном войсками, из помещения тюрьмы с несметным количеством запертых дверей и бойцов зондергруппы, под прицелом арбалетных стрел, накануне уже назревающего рассвета – было бы бессмысленно и попросту некуда. О том, что ощущает присутствие фон Вегерхофа неподалеку, птенец не обмолвился ни словом, лишь невесело усмехнувшись, когда его вывели во двор, и мельком, вскользь обернулся в темноту, где стоял стриг. Он не произнес ни слова и не смотрел по сторонам во все время пути до площади перед той самой церковью, окруженной вонью дубилен, вымоченной кожи и красок; взгляд прозрачных глаз не остановился ни на одном человеке из немалой толпы, плотно сбившейся вокруг оцепленного солдатами круга, где уже ожидали своей участи шестеро людей.

Позади стражей застыли бойцы зондергруппы в полном боевом облачении, овеянные трепетом знамен Конгрегации, академии и пламенеющим в факельных отблесках алым штандартом, вещающим о непреложном праве карать смертью. Фон Вегерхоф появился из ниоткуда, в молчании заняв место на возведенной для почетных зрителей трибуне, где уже находились фогт, бледная спросонок Адельхайда, цвет прибывшего в город рыцарства и, на первых местах, служители Конгрегации. Келлер, угрюмый и такой же молчаливый, стоял неподалеку от помостов, следя за своими бойцами и недвижимым, точно статуя, птенцом.

За предписанной процедурой, уже не раз виденной и привычной, Курт не следил, не слушая предварительной проповеди отца Альберта и оглашения приговора, лишь мимоходом отметив полагающиеся к случаю приготовления; краем уха улавливая обрывки произносимых слов, он наблюдал за присутствующими.