– Хохмач, да?.. В чем дело? Так стыдишься самой мысли о том, что твой мастер когда-то молился пню?

– Ты молишься мертвому еврею, – покривил губы Конрад. – Чем лучше.

– Этот мертвый еврей, позволь напомнить, неслабо вмазал тебе в ту ночь, так что на твоем месте я бы не слишком хорохорился.

– Не говори, что забыл дни, когда молился Ему сам, – заметил фон Вегерхоф. – Ты не убедишь в этом нас, потому что не убедил даже самого себя. Ты не забыл. Ты не забыл и того, что не желал обращения.

– Наверняка ты тоже помнишь, как верил в пятилетнем возрасте, что луна сделана из сыра. Для чего здесь ты? Как охрана, или миссионерствуешь? Брось, со мной это не пройдет. С твоим мастером мне не по пути.

– Как знать.

– Я знаю, – оборвал Конрад. – Знаю, что будет – я выйду из этой камеры, чтобы встретить утро. Знаю, что меня ждет. И знаю также, что не намерен тешить вас двоих и толпу овец, выплакивая себе милости.

– Не приходило в голову задуматься над тем, что конец все равно настанет когда-то? Что вечной жизни не бывает? Не думаешь хотя бы сейчас о том, что будет?

– Стошнило бы, если б было чем, – огрызнулся птенец. – Знаешь, о чем я думаю? О том, что было. Я скоро подохну; никуда не денешься. Это верно. Зато я жил. На полную. С размахом. Не дрожал, опасаясь болезни, не вымаливал лишнего года существования, не думал о том, что когда-то ослабею и стану мерзостным сморщенным уродцем. Я жил – в свое удовольствие. Любил, что хотел. Ненавидел, что хотел. Делал то, что хотел я сам. Не слишком ли большой платы ждет твой мастер за свое благоволение – отказ от жизни, которую сам же и дал? Не слишком ли много он хочет?

– Ты ведь сам знаешь, что все куда сложнее, – с укором возразил фон Вегерхоф. – И то, что ты говоришь сейчас, звучит неубедительно. Для тебя самого в первую очередь.

– Я не намерен никого убеждать, – устало опустив голову, выдохнул птенец, – и мне плевать, что думаете вы оба.

– А напрасно, – усмехнулся Курт, кивнув в сторону клети на полу. – Ням-ням, Конрад. Рождественский дед не приносит гостинцев грубым и невоспитанным стригам. Не в том ты положении, чтобы корчить из себя хозяина жизни… Но в одном ты прав: не будем погружаться в богословие. Продолжим. Почему Арвид убил тех, кто обратил его?

– Все просто, – с усилием ответил птенец. – Они вырожденцы. Они мерзость.

– Он смог перебить несколько стариков, – перечислил Курт, – всего лишь спустя месяц после обращения постиг умение управлять людьми, и к тому же, будучи обращенным такими тварями, восстал нормальным стригом… Я, как и твой мастер, умею ценить противника. Сейчас – не могу не сказать, что Арвид был силен. Во всех смыслах.

– Уже до обращения он замечал за собою необычные способности, верно? Потому ему все так легко далось? – на фон Вегерхофа Конрад не взглянул, не ответив, но и не возразив, и стриг кивнул. – Верно. Потому он сумел пережить такое обращение.

– Он умел многое, – болезненно улыбнулся птенец, по-прежнему глядя в пол; даже от противоположной стены Курт услышал, как он шумно сглатывает, втягивая воздух, и лишь теперь вспомнил, что ночью от неосторожного и слишком резкого движения разошелся на ребре шов, вскрыв незажившую рану. – И он сумел бы еще больше. Встреть ты его чуть позже – он размазал бы тебя по стенке.

– Не стану спорить, – кивнул фон Вегерхоф.

– Я не видел, как ты смог одержать над ним победу. Но уверен, что без этих твоих божественных штучек не обошлось, иначе говоря – победа не была честной.

– Гляди-ка, вспомнил о чести, – хмыкнул Курт. – Надо же. Оказывается, лечебное голодание не миф, и на памяти сказывается благотворно. А кто-то говорит, что лишение воды и пищи – чрезмерная пытка… Ошибаешься, Конрад. Твоего великого мастера Александер забил, как котенка, и совершенно по всем этим вашим правилам. Мертвый еврей, чтоб ты чего не подумал, не вмешивался… Для чего вы явились в Германию? Страна, где буйствует Инквизиция, как мне кажется, не самое лучшее место обитания.

– Напротив, неплохое, – возразил Конрад насмешливо. – Вы вечно хватаете не тех, кого надо.

– Да в самом деле? – с преувеличенным удивлением уточнил Курт. – Ты-то здесь. Сдается мне, причиной является что-то другое. От страстей и слабостей человеческих избавиться не так уж легко, а? Заела тоска по родине?

– А еще в обычаях Инквизиции самим отвечать на вопросы, заданные обвиняемым.

– А в обычаях большинства обвиняемых – упираться, не признавая фактов, Конрад. Конрад фон Нейшлиц, – повторил он медленно. – Вас было трое у него, верно? Марк и еще тот, убитый в Ульме… Их полные имена и краткая биография.

– Для чего скрывать? – поторопил птенца фон Вегерхоф, когда тот не ответил. – Сейчас в этом нет никакого смысла.

– Криштоф Эльбе, – отозвался, наконец, Конрад. – Это тот, кого ты убил в городе. Мы нашли его лет десять назад еще в Польше, уже у самой границы. Никакой особенной биографии у него нет – простой обыватель.

– И Марк, – напомнил стриг.

– Марк… – повторил птенец. – Просто – Марк. Бродяга. Разгуливал по дорогам, напрашиваясь на всевозможные работы и воруя, что подвернется.

– Но тоже с потенциалом, так?

– Арвид других не принимал.

– Значит, фогтова дочка тоже подает большие надежды? – усмехнулся Курт недоверчиво. – У меня сложилось мнение, что это девица нервная и строптивая, а кроме того, слегка тронутая умом. Или просто твой мастер решил разбавить ваш гадюшник миловидной змейкой?

– Она вздорная, – нехотя ответил Конрад. – Своенравная. Но неглупая и способная. Через месяц-другой, успокоившись и перебесившись, могла бы… Да какая разница, – раздраженно отмахнулся тот одним плечом. – Какое это имеет значение?

– Вот и я спрашиваю – какое это имеет значение? Все это – обращение Хелены фон Люфтенхаймер, подчинение ландсфогта, тела убитых, брошенные в городе открыто… Переходим к самому главному: что вы делали здесь? Для чего явились в Ульм? Но прежде, – чуть повысил голос Курт, не дав птенцу ответить, – одно предупреждение, чтобы мне не пришлось снова открывать окно, хотя, признаться, руки чешутся. У тебя наготове два ответа, с вариациями – «ничего особенного, просто город попался по пути» и «не знаю, спроси у Арвида». Но к чему скрывать что бы то ни было теперь? План провалился, организатор убит, все сообщники убиты. Унести все тайны в могилу принципа ради мысль глупая.

– Зато приятная, – возразил Конрад, и Курт, мгновение помедлив, коротким движением распахнул ставню.

– Ой ли? – усомнился он, когда птенец с шипением забился в оковах, пытаясь уйти из четкого, ровного, точно вырезанного из желтого полотна, солнечного прямоугольника. – Сдается мне, приятного-то немного.

– Закрой! – выкрикнул тот сквозь болезненное рычание, и он медленно притворил ставню, изобразив сострадающий вздох:

– Понимаю. Непривычно и противно отчитываться перед смертной овцой или кто я там. Однако придется, Конрад; эта смертная овца может доставить тебе много-много досадных минут или часов, и способов сделать это – несчитано. Мне даже не придется напрягаться, и exsecutor для этого не понадобится. А еще – ты мне сердце вынуть пытался, не помнишь? Советую подумать о том, что я, выражусь так парадоксально, имею на тебя зуб и не упущу возможности поквитаться за ту ночь в замке. Человек существо низменное, знаешь. Мстительное и бессердечное. Можешь считать, что в моем лице ты видишь воплощение всех подобных пороков.

– Убери руку от ставни, – выдавил птенец напряженно, и Курт кивнул, отведя ладонь и шагнув от окна в сторону:

– Если тебе так будет легче говорить – хорошо… Брось выделываться, Конрад. Ты, отмечу очевидное, уже немолодой дядька, не дурак, в жизни немало повидал и понял. Что такое Инквизиция – знаешь; и то, что я рано или поздно ответа добьюсь, – понимаешь. Ты, к слову, от всех прежних моих испытуемых выгодно отличаешься тем, что при любой жесткости допроса, если тебя подкармливать, через день-другой – как новенький и готов к продолжению. Я тебе, как орел Прометею, буду каждый день выклевывать печень, покуда не добьюсь того, что мне нужно. Колись. Что вы тут затеяли с вашим мастером?