– Так ведь суть в том, что лет тридцать назад он им был бы. Разве нет?

– В общем, да. Скорее всего.

– Наверное, ты знаешь, – продолжал бывший студент, выправившись в седле и снова начав сползать на сторону, – вам ведь должны были рассказывать такие вещи – для назидания… Так вот, прочел я в одной старой брошюрке, как некую женщину, няню при младенце, взяли по обвинению в убийстве этого младенца. Инквизитор оказался такой усердный, что получил от нее признание. А после выяснилось, что ребеночек-то жив-здоров, просто его мать куда-то там уехала, а грудного, естественно, взяла с собой. И знаешь, в чем сомнительный юмор этой ситуации? В том, что няньку все одно повесили – за лжесвидетельство[48]. Слышал?

– Да. Слышал.

– Значит, это не байка?

– К сожалению, – все так же коротко откликнулся Курт, косясь на скользящее к горизонту солнце; Бруно хмыкнул:

– Н-да. Веселенькие у вас, я смотрю, ребята служат. С огоньком…

Он скривился. Этой шутке было больше лет, чем ему самому, и она успела уже опостылеть, вызывая теперь не улыбку, а раздражение.

– Мне не дает покоя один вопрос, – продолжал Бруно, стараясь не отставать от его жеребца. – Ваш знаменитый «Молот»[49] – он все еще в ходу?

Курт вздохнул. В том, что уж этим-то бывший студент поинтересуется, он и не сомневался…

– Сложно ответить однозначно, – начал он; Бруно усмехнулся с наигранным восхищением:

– Казуист. Высший градус по риторике, я угадал?

– Я закончил академию с высшим градусом по каждой дисциплине, – немного раздраженно ответил Курт. – Но это не имеет касательства к делу. А что до «Malleus…», то в свете и без того немалых перемен в Конгрегации, согласись, просто взять и прилюдно объявить эту книгу вредоносной и ложной было бы крупной ошибкой.

– Но в ней же вздор! – Кажется, бывший студент был искренне возмущен. – Я читал – и латинское издание, и немецкое, и каждое слово в этой, с позволения сказать…

– А ты знаешь, что это воспрещено?

– Знаю, – с вызовом бросил тот, распрямившись. – Ну, арестуй меня за это!

– Te ut ulla res frangat?[50] – вздохнул Курт, вяло отмахнувшись от него движением головы. – Если же тебе предъявить все, что на тебя есть, Бруно, на тебе места живого не останется…

– Вот, заметь; так возникает corruptio[51]. Все начинается с личного отношения к делу – одним прощается все, а другие получают сполна, потому что какому-то инквизитору не понадобился помощник в глухой деревне.

– «Corruptio»… – перекривился Курт, мимовольно еще ускоряя шаг коня. – Словечки умные начал поминать; заметь, общение со мной идет тебе на пользу.

– Значит, вы все еще пользуетесь своей Великой Библией Инквизитора?

– Не кощунствуй, varietatis causa[52], – без особой надежды велел Курт и снова вздохнул: – Нет, если для тебя это так принципиально знать. Имена авторов не упоминаются, книга переписана, а прежний вариант убран под замок подальше от греха. Название – да, сохранилось, чтобы страх не теряли.

– А без страха вы работать не умеете?

– Без страха, – сказал Курт уже резко и почти ожесточенно, – происходит вот такое. – Он кивнул вспять, где остались домики Таннендорфа. – И без страха меня вместе с фон Курценхальмом давным-давно бы уже подняли на колья. Ты сам сказал, что мы в безопасности, пока еще меня там боятся. Их удерживает боязнь – и не более. Боязнь смерти, пытки, изгнания, чего угодно! И пока не выдумали ничего иного – да, будет страх, будет ужас и паника, если потребуется! Когда из общества исчезает страх, рождается хаос!

– В самом деле, псина ты Господня? – почти прошипел тот. – Стало быть, по-твоему, люди без ваших костров прямо-таки жить не могут?

– Без наших костров. Без господских плетей. Без тюрьмы, виселицы, плахи и иной кары, от большой до малой, вплоть до общественных работ; да! Страх правит миром, пока люди способны подчиняться только такому правителю! Страх сберегает вора – от хищения, убийцу – от убийства, насильника – от насилия! Крестьян – от бунта! Timor est emendator asperrimus[53], слышал такое?

– А господам страх не полагается?

– У всех свой страх, – чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. – И у них – тоже.

– А у тебя?

– И у меня, – кивнул он без колебаний. – Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.

– Не больно-то это справедливо, господин следователь: тебе наказанием будет душевное терзание, а прочим – телесное; как-то это неправильно.

– Если бы их, этих «прочих», тревожила опасность подвергнуться терзаниям душевным, я бы с тобой согласился. Но им плевать на это, а посему – пусть получают то, что заслужили. Это, Бруно, я знаю по себе. Я говорю не то, что прочел на лекции наставник, не то, что услышал от кого-то; когда-то мне самому было все равно, кого ограбить, изувечить или убить. Думаешь, я хоть вздох проронил над телом мальчишки, которому всадил в печенку нож за его долю от грабежа? Да я даже не оглянулся в его сторону, когда уходил! И я просто зевнул бы в лицо тому, кто начал бы проповедовать мне какие-то далекие идеи о внутренних терзаниях.

– Ты что же, хочешь сказать, что тебя… перевоспитал тоже страх наказания?

Курт качнул головой:

– Нет. Страх удержал меня на месте. Тебе доводилось видеть, как лечат коня, который сходит с ума от боли и никого не подпускает к себе? Ему набрасывают на шею аркан, а потом связывают, чтобы он не навредил ни себе, ни лекарю. Вот так когда-то страх связывал меня, чтобы дать возможность узнать его другую сторону.

– Что – «страх Божий»? – пренебрежительно скривился Бруно; Курт отмахнулся:

– Да при чем здесь Бог!

– Ого! Неслабо для инквизитора.

– Этот страх – тоже страх перед карой. Какая разница, настанет ли она вскоре, по приговору, или позже, после смерти; все это одно и то же. Главный страх – страх перед собой, твой главный палач – ты сам; когда ты это постигаешь, то уже не сделаешь того, за что сам себя потом будешь казнить – и не час или пять, а, быть может, годы, десятилетия, всю оставшуюся жизнь.

– Этому вас в академии научили?

– Ни хрена-то ты не понял, – резко ответил Курт и посмотрел на Бруно вопросительно: – Передохнул? Вперед. – И взял в галоп с места, не оборачиваясь.

Жеребец капитана, к его удивлению, оказался гораздо менее выносливым, нежели настоятельский, – вероятно, по причине продолжительного отсутствия, что называется, практики, и еще часа через полтора пришлось остановиться совершенно, спешившись. Пока Курт вываживал коня, вяло переступавшего заплетающимися копытами, Бруно сидел на траве, вытянув ноги, и, сморщиваясь, массировал колени.

– Ты весьма благополучно ушел от продолжения разговора, – снова подал голос бывший студент спустя минуту. – Все-таки я хочу знать, что будет после? Нынче ты мне с рук спустил то, что я высказываю все, о чем думаю, тебе в лицо. Завтра еще кто-то осознает, что за это не убивают на месте, как во времена оные. Что вы будете делать, когда это осмыслят все? Когда вас перестанут бояться до одури – что тогда? Вернете из кладовки прежний вариант «Молота»? Снова раздадите наместным дознавателям старые указания?

– Я не знаю, – просто отозвался Курт и, перехватив удивленный взгляд Бруно, пожал плечами. – Я лишь следователь. Не Великий Инквизитор, не Папа и даже не епископ; я выпускник, разбирающийся со своим первым делом… что ты смотришь? Да, с первым. И сейчас у меня забота о том, что будет завтра. Для меня сейчас самое значимое – не дать толпе крестьян разодрать в клочья слабоумного мальчишку. Свои раздумья о том, как все должно быть в изображенном тобой будущем, у меня есть, но это мои мысли, и я не буду их тебе выкладывать, чтобы ты не решил, что это идеи Конгрегации; это может оказаться так, а может – нет.