– Не исключен и тот факт, что это – пусть и не его цель, но, возможно, часть плана. Куда как хорошо – выпустить всех своих сосунков на улицы и предоставить им полнейшую свободу.

Фон Вегерхоф слушал чуть отстраненно, глядя то под ноги, то в небо, едва освещенное луной; небесное светило сегодня затмевали многочисленные фонари – по крайней мере, мирскую, развлекательную часть обрядовости местные жители блюли строго. А возможно, что сия иллюминация ознаменовывала собой совпавший в этом году с Пасхой первоапрельский День Дурака…

Неверный свет огня пробуждал в нервах холодную дрожь, а от просветленного лица существа рядом становилось не по себе. Не дождавшись ответа, Курт кашлянул, призывая к вниманию, и стриг вздохнул:

– Не думаю. К чему им такое?

– Паника, – пожал плечами он. – Беспорядки. А к чему было три брошенных тела?

Фон Вегерхоф повторил его жест, едва заметно поведя плечом, и промолчал.

Праздничное богослужение не пробуждало в душе майстера инквизитора никаких возвышенных чувств; в памяти виделось тело на земле, ухмыляющаяся физиономия ратмана Штюбинга и бледное лицо Арвида в темноте. Чувства простирались от унылых до гневных, и сейчас Курт раздражался и в то же время от сердца завидовал фон Вегерхофу, пребывающему в стенах церкви в столь воодушевленном расположении духа.

– Здесь что-то не так, – чуть повысил голос Курт, мельком обернувшись на доносящееся из-за дверей за спиной пение. – Если он солгал – тогда понятно. Но если этот Арвид сказал правду, если он в самом деле покидает город – для чего было вообще появляться?

– Не знаю, – отозвался стриг со вздохом. – И полагаю, что прямо сейчас мы этого никак не узнаем. Мы можем это обсудить после? Я бы хотел вернуться внутрь.

– До утра еще часа три, а до выноса чаши и того больше.

– И чего ты от меня ждешь, Гессе? Что я отправлюсь гулять по улицам в надежде отловить свору голодных стригов, вышедших на охоту? Это глупо. Я возвращаюсь, – отмахнулся фон Вегерхоф, – что и тебе советую. Не повредит.

В спину стрига Курт взглянул почти с ненавистью, осознавая его правоту и в то же время не имея сил избавиться от чувства понапрасну теряемого времени, от неприятного ощущения, что в эту минуту где-то там, в городе, что-то происходит, пока фон Вегерхоф предается молитвенному бдению, а сам он топчется на церковной паперти, точно отлученный или неудачливый нищий, не умеющий должным образом попросить подаяния. С другой стороны, стриг в данный момент должен делать это за двоих – вымаливать милостыню в виде благополучного стечения обстоятельств у своего Мастера…

– Ересь какая, прости, Господи, – пробормотал Курт тоскливо, развернувшись, и переступил низенький порожек.

Протискиваться сквозь толпу он не стал, остановившись почти у самых дверей и слушая доносящиеся голоса рассеянно; наружу, на все более светлеющий, пропахший кожами и краской воздух, он выходил еще не раз, бесцельно топчась у дверей. Уйти вовсе не позволяли ни совесть, ни репутация, которую надлежало блюсти перед горожанами после той неосторожной проповеди, однако окончания всех полагающихся служб он едва дождался. Что-то шелохнулось в душе лишь единожды, когда подошел миг Причастия; и тут же мысль утекла в сторону, когда вообразилась гамма чувств, что проснулись бы в нем, если б однажды на языке вместо обыкновенного хлебного вкуса внезапно ощутился бы другой – тот, который фон Вегерхофом, несомненно, был бы воспринят как нечто само собой разумеющееся. Не выплюнуть эту мерзость на пол стоило бы больших усилий. Наверняка это не последняя причина того, что именно сие чудо относится к разряду самых наиредчайших; убеждение еретичествующих таким неоспоримым образом Господь явно придерживал на крайние случаи, предпочитая не испытывать вместо веры желудки своих чад…

Любопытно, как часто подобное ощутимое преобразование случается ради фон Вегерхофа и в каких случаях? И происходит ли теперь вообще, или лишь исключением была та неправдоподобная ночь, когда этот стриг вкусил крови Человека из человеков? «Omnis anima quae ederit sanguinem peribit de populis suis»[649], сказано было в Завете Ветхом, и вся жизнь фон Вегерхофа показала, насколько это истинно – отвержение от рода людского свершилось, и не законом людским, а законом бытия. По факту. Так же, как принятие иной Крови исторгло его из племени, к коему стал принадлежать. «Истребится из народа своего»; что ж, все верно. Истребится – и уже «нет ни эллина, ни иудея», ни стрига, ни человека, нет ни народа, ни чего-либо вообще, что разделяло бы или связывало с собою, ничего, что могло бы заключить в себе, ибо «qui bibit meum sanguinem in me manet et ego in illo»[650]… Зарок подлинного мастера, прости Господи. Обет покровительства всякому, отведавшему Его Крови – обет, превосходящий собою всё, любое прегрешение и любые обстоятельства…

Стриг покинул церковь одним из последних, вышагнув на паперть неспешно и дыша с таким наслаждением, словно там, за массивными дверями, остался груз камней, до сего мгновения навешанный на его плечи. Вопреки ожиданиям, во внешности его ничто не изменилось – осунувшееся лицо по-прежнему казалось почти прозрачным, а после вчерашних возлияний даже слегка помятым.

– Что пытаешься рассмотреть? – спросил фон Вегерхоф, встретив его испытующий взгляд. – Того, что я получил, глазами не увидишь.

– Утолил? – усмехнулся Курт, и тот кивнул:

– Утолил. А вот у тебя взгляд голодного волка. Имеешь что-нибудь против свинины – с приправами, чесноком и в хрустящей корочке?.. Так я и знал, – кивнул стриг, когда взгляд стал испепеляющим. – До моего дома ближе, чем до твоей гостиницы, да и мое общество, я полагаю, несколько лучше, чем компания твоих соседей. Не говорю «приятнее», это дело вкуса, но полезней – уж это неоспоримо.

– Сейчас я согласен даже на улиток. Даже на сырых. Без чеснока… Вот только твоя резервная мышь навряд ли обрадуется моему явлению. Кстати сказать – отчего любовница самого благочестивого горожанина в такое время пребывает не у праздничной мессы?

– «Любовница» – это ключевое слово, – неохотно пояснил фон Вегерхоф. – Во-первых, она состоит в грешном союзе, а во-вторых, в союзе с таким созданием, что еще хуже. Исповедаться полностью искренне она не может, а это означает, что исполнение ею всевозможных таинств само по себе лишнее прегрешение, посему церковь она вообще посещает редко… С ней довольно сложно.

– Это с тобой сложно, – возразил Курт уверенно. – Я надеюсь, как-нибудь в разгар боя ты не прервешься, дабы прочесть вечерние молитвы, ибо пришел должный час?

– Непременно прервусь, – пообещал стриг беззлобно. – Ибо, если бой будет с кем-то из наших приятелей, да еще и настанет вечер…

– …который не всегда имеет значение, – докончил Курт. – Арвид упомянул «высших», говоря о твоих дневных похождениях, да и не выглядел он особенно ошарашенным подобными сведениями. Я чего-то не понимаю, или это в порядке вещей?

– Это не в порядке вещей, – вздохнул фон Вегерхоф, сворачивая на узкую улочку и брезгливо отступая от полупросохшей лужи. – Однако и не небывалое явление. Высшие – почти легенда; все точно знают, что такие есть, но никто не видел их лично.

– Ходят под солнцем, отсутствует allergia на серебро и прочие прелести… Стало быть, в некотором смысле он был прав. Среди высших ты высший.

– Я мелкота, – возразил стриг коротко. – Щенок. Истинный высший порвал бы Арвида в клочья прежде, чем он осмыслил бы, что происходит. Или приказал бы ему порвать самого себя; причем, сделал бы это, не напрягаясь. Среди низших – да, я чего-то стою… Моя проблема в отказе от некоторых доступных и сравнительно легких способов накопления силы, а также в упущенных десятилетиях. Это плата за избавление. Tout se paye[651], Гессе.