– Управишься без меня, – возразил стриг. – Если упрешься в средства – обращайся, но пойти с тобою не могу, на сегодня у меня запланировано разрешение множества дел; надо блюсти image[638], невзирая ни на какие иные проблемы. Излишнее же вмешательство в твои дела даже для меня будет выглядеть подозрительным, а ты с твоим небывалым обаянием способен добиться чего угодно и от кого угодно… Adieu, mon ami.

В словах стрига и впрямь оказалась некоторая доля правоты – привлеченный к делу священник согласился провести должный обряд над телом почти без уговоров и почти даром; проблема – не неожиданная, но неприятная – обнаружилась в ином: попросту отпинав оставленного на посту сторожа, горожане почти растащили полуобгорелые останки на части. Кое-кто даже задумал соорудить некое подобие костра в отдалении, где сжигались сухие листья, убиравшиеся с богатых могил по осени, решив довести дело неведомого охотника до конца и обратить богомерзкие кости в прах. На то, чтобы возвратить на место большую часть трофеев и водворить в умы не сильно поуменьшившейся толпы мысль о соблюдении хоть некоторых приличий, ушло немало времени, и к моменту, когда изрядно потрепанное тело было унесено для полагающихся процедур, Курт готов был продолжить возведение начатого костра для использования его по назначению.

До гостиницы он добрался, когда над колокольней ратуши прозвенел колокол, возвещающий окончание дневных дел; вскоре еще более громогласно должны были зазвучать колокольни, сообщая горожанам о близящейся заутрени, однако Курт сильно сомневался, что сегодня не физических – душевных сил достанет на посещение вечернего богослужения. Перед тем, как переступить порог дома Господнего, надлежало оставить обиды и злобу, а именно эти чувства и владели сейчас майстером инквизитором безраздельно и полно, а переступив порог своей комнаты и окинув ее взглядом, он ощутил, как стискиваются зубы и сжимается кулак. Комната была вылизана – все-таки за требуемую им плату хозяин обеспечивал отменное обслуживание своих постояльцев. Для чего прислуга зажгла днем свечу – залезть ли в темный угол за паутиной, зажечь ли угли в очаге, дабы натопить неизменно холодную комнату, не прогреваемую ничем, кроме стылого весеннего солнца, – это Курта не интересовало; сейчас не ощущалось ничего, кроме злости на весь этот город, на нахальных градоустроителей, равнодушных обывателей, вечно философствующего фон Вегерхофа и – эту свечку, забытую в его комнате на столе. Сквозь закрытое окно, разбросавшее по стенам радугу цветных теней, не проникало ни единого дуновения, ни сквозняка, и огонек стоял прямо, точно стяг, издевательски уверенно, ровно. У стола Курт остановился, не доходя трех шагов, глядя на алую прозрачную каплю пламени едва ли не с ненавистью.

«Ты не боишься огня; ты его ненавидишь»…

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой.

Огонек поник, отпрянул, склонился перед ним, когда ладонь (или показалось?..) и впрямь словно толкнула вперед нечто – невесомое и плотное, когда словно волна прошла по телу, насквозь, через нервы и кровь, вырвавшись вовне и ударив, и – крохотный язычок пламени отклонился назад, упал, обнажив фитиль, обняв свечу и едва не погаснув вовсе. На тонкий темно-серый дымок, сорвавшийся с обгорелой скрученной бечевки, Курт смотрел недвижно, оглушенно, пытаясь убедить самого себя в том, что попросту откуда-то прорвался сквозняк, сбив пламя вниз; пытаясь – и не веря себе самому…

Ты можешь…

«Он показывал вам это представление со свечой? Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой и глядя на ровно горящую свечу, чье пламя ни на волос не подвинулось, держась по-прежнему прямо и спокойно…

– Ну, было бы глупо предположить, что ты поддашься мне дважды подряд, – проговорил он едва слышно и, с усилием сделав шаг вперед, опустил руку, чувствуя тепло на лице и страстно желая отшатнуться вспять. – Однако ты не так уж непобедим, да? Стало быть, у нас с тобой еще все впереди, приятель.

По лестнице Курт, развернувшись, сбежал вниз, ощущая пополам с прежним бешенством неведомое, непонятное чувство, граничащее с детским упоением и испугом, все еще не веря полностью ни в то, что видел, ни в то множество простых объяснений, что продолжал подбрасывать мозг.

«Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

Это ты – человек-unicus, парень…

«…уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

– Хозяин!

От смеси чувств и мыслей, от этой восторженности и растерянности, от еще не остывшей ожесточенности голос прозвучал злым окриком, и явившееся перед Куртом лицо владельца имело тот вид, каковой он и ожидал увидеть – вид приговоренного, надеющегося на помилование в последний миг.

– Да, майстер инквизитор? – изготовился он опасливо, и Курт шагнул вплотную, изобразив улыбку, от которой хозяин покрылся белыми пятнами, точно обмороженный.

– Стало быть, бегали в ратушу кляузничать на меня, любезнейший? – уточнил он сочувственно. – Полагаете, господин Вайгель, это как-то скрасит вашу жизнь? Или надеялись, что меня приговором городского суда обяжут от вас съехать?

– Майстер…

– Молчать, – попросил Курт почти нежно, и владелец нервно сглотнул, прикусив язык. – Съезжать я не намерен – меня устраивает обслуживание. Точнее, – добавил он, когда хозяин неуверенно улыбнулся, ободренный похвалой, – устраивало до сих пор. Хотелось бы мне знать, кто из ваших олухов оставил свечу гореть на моем столе средь бела дня? Нет, молчите, меня не интересует, кто именно это сделал; кто бы он ни был, пусть пошевелит задницей, поднимется и сам затушит огонь. И оставит взамен сгоревшей свечи – свежую: я не скопидом, но не намерен оплачивать головотяпство здешней обслуги. Это – понятно?

– Разумеется, майстер инквизитор, – кивнул владелец с готовностью. – У меня и мысли не было…

– Заметно, – оборвал Курт и, не глядя на позеленевшего хозяина, развернулся к лестнице, походя бросив через плечо: – Свободен.

Оттого, что злость нашла выход в возможности отыграться, стало легче и вместе с тем неловко и почти совестно; сейчас он сделал то самое, что столько лет в буквальном смысле выбивали из малолетнего звереныша в академии – сорвал обиду, нанесенную теми, кому нельзя ответить, на том, кто заведомо слабее. Курсант Гессе, покинув стены alma mater, вообще начал совершать множество того, что внутри этих стен почиталось проступком, провинностью или вовсе прегрешением, достойным кары. Окружающий мир никак не желал соответствовать ни одному из двух законов, которым служил любой выпускник – ни справедливости, ни милосердию, и чтобы держаться в нем на плаву, приходилось время от времени отвергать либо одно, либо другое…

Смущенный и боязливо поджавшийся прислужник вошел, когда Курт наполовину переоделся вновь в дорожную одежду; по тому, как тот неподвижно затих у стола, было ясно, что парень смотрит на его спину со следами затянувшихся ран, рубцов и Печатью на плече. Обернувшись, Курт перехватил взгляд, прилепившийся к его ладоням, и слуга, пробормотав невнятное, едва ли не бегом выметнулся в коридор. Образ завершен, подумал он, мысленно покривившись. Увечная сволочь со склочным характером, вечно ищущая драки. Не постоялец, а мечта. Наверняка столы и посуда уцелели лишь чудом – просто для разборок внутри он сейчас слишком занят иными делами, но когда покончит с ними…