– Однако днем, что характерно, бывает хозяин – причем, бодрствующий, – отозвался Курт язвительно. – Хотя одна занятная мысль у меня родилась.

– О? – отметил фон Вегерхоф одобрительно. – Продолжай в том же духе. Наверняка, если должным образом постараться, родится и вторая.

– Смешно, – согласился Курт хмуро. – Мне сегодня как раз до веселья… Моя мысль предполагает использование фон Рихтхофен – она дамочка с положением; графиня! ей ли шататься по лавкам собственными ногами? Наверняка за нее все покупки совершает горничная, а в случае приобретения того, что она желает выбрать лично, торговцев зовут к ней. Я ведь прав?.. Вот и пускай она пригласит к себе нашего доктора. Поговорит с ним на тему рукописных трудов о целомудрии или шахматном искусстве, или подберет себе какой-нибудь порошок для усмирения желчи или притирку для удаления морщин… Полагаю, продержать у себя старичка пару часов она сможет, и даже если ее словоблудие оному надоест – не сможет же он благородной даме прямо сказать об этом и, развернувшись, уйти. Клиентов такого пошиба облизывают. Их обижать нельзя; здесь стимул посущественней, нежели установленные законом нормы поведения, на которые всем здесь плевать – будущая возможная выгода… Помощники в лавке у него имеются?

– Нет, управляется один.

– Что, скажу, еще подозрительней, – заметил Курт многозначительно. – Наверняка есть что скрывать.

– Или попросту недостает средств, – возразил стриг благодушно. – Кризис, Гессе, коснулся не только землевладельцев; это сейчас всеобщая проблема – множество незанятых рабочих рук и при том полнейшая невозможность эту работу найти, ибо платить в наши дни никто и никому ни за что не может. Проще переждать тяжелые времена, урезав обслугу.

– Тебя, я погляжу, вышеупомянутый кризис обошел стороной?

– Осталась одна sphère d’activité[619], – кивнул фон Вегерхоф, – которая пострадала менее всего – негоциация. Внутренняя торговля – дело тоже довольно доходное, но сейчас именно международные торговые игры – вот где можно нажиться, если уметь слушать, смотреть и думать. Я умею. Неплохой способ развлечься, позволю себе заметить. Играть в шахматы с самим собою – это наскучит довольно скоро, поверь мне; а вот с иностранными торговыми домами, одному против армии торгашей, банкиров и экспертов – вот это уже любопытно. И как результат – я из пятерки самых состоятельных жителей Ульма.

– И что? – пожал плечами Курт. – Все равно ведь все твои доходы и все твое состояние – собственность Конгрегации, и так будет, пока ты носишь Знак особого агента.

– Ты получаешь свое жалованье благодаря мне, – пояснил стриг с незлобивой улыбкой. – Ты и многие другие – благодаря мне и многим другим; в том числе. Откуда, ты думаешь, у Конгрегации средства на содержание орды следователей, курьеров, экспертов всех видов и прочих, если в конфискации имущества осужденных она давно не участвует?

– И при этом тебе дозволяют тратиться на колокола, мощение улиц, чудо-поваров, дома в центре и прочее, к работе касательства не имеющее? De facto – благоустраивая это гнездо порока, ты расходуешь казну Конгрегации.

– Это часть моего прикрытия. Действия, благодаря которым поддерживается моя image de marque[620]. Кроме того, я приношу в эту самую казну столько, mon ami, что некоторая ее растрата мне вполне позволительна.

– Чванливая тварь, – констатировал Курт, фон Вегерхоф церемонно кивнул:

– И это мне позволительно тоже… А что до твоей идеи – нахожу ее весьма неплохой, хотя прежде, разумеется, следует обсудить ее с самой Адельхайдой; сегодня у нас контрольное rendez-vous около трех пополудни, на которое предлагаю явиться и тебе. В нашем распоряжении остается еще время на обед, к которому также приглашаю присоединиться.

– Не думаю, что твоя питательная мышь будет особенно этому рада, – усомнился Курт. – Кроме того – не рановато ли для обеда? Сдается мне, основные затраты твоей хваленой казны это расходы на снедь; как к тебе ни зайди – ты постоянно что-то жуешь. Для стрига ты просто неприлично прожорлив.

– Для стрига, – возразил тот, – я неприлично воздержан, Гессе. Вообще говоря, я могу не принимать никакой вовсе пищи не одну неделю, однако в этом случае от меня будет мало проку; как ты думаешь, сколько сил тратит это тело на поддержание всех тех способностей, коими пугают маленьких инквизиторов наставники на ночь? Вот уже третий день я не принимаю животной пищи, не говоря о чем-либо более серьезном, а ведь сил организм меньше не издерживает.

– В твоем распоряжении город. Так за чем дело стало?

– За Страстной неделей, – напомнил фон Вегерхоф серьезно. – Что бы мне ни позволяли здешнее и Самое Высшее начальство, а наглеть все-таки не следует. Мне более, чем кому бы то ни было, надлежит об этом помнить.

– И неприлично благочестив, – подытожил Курт. – Но признайся (ни за что не поверю, что это не так) – все же посматриваешь вокруг? Особенно сейчас; наверняка голод зверский. Прицениваешься, принюхиваешься; ведь не может быть, чтобы отказ от живой крови дался тебе так легко.

– Он дался нелегко, – согласился фон Вегерхоф с невеселой усмешкой. – Однако, идя по рынку и видя что-то, что тебе очень хотелось бы иметь, но на что недостает твоего жалованья – ведь ты не хватаешь это и не бежишь прочь, а вздыхаешь и проходишь мимо.

– Когда-то хватал и бежал.

– Когда-то – и я, – коротко отозвался стриг.

На потемневшее лицо фон Вегерхофа он бросил мимолетный взгляд, смолкнув и отвернувшись, и до самого дома с голубятней под крышей оба шагали, не проронив более ни слова. За обедом стриг вновь был прежним, иронично-колким и беспечным, и Курт, искоса поглядывая на оживленное юношеское лицо, пытался отыскать в бледно-голубых глазах того, кто надел когда-то эту маску. Маску, которая ограждает от окружающих людей и нелюдей, от окружающего мира, в котором стриг был одинок, как, наверное, никто иной, чуждый тем и другим. Подлинный Александер фон Лютцов таился за семью печатями, и такое положение вещей будет вечным – жизнь будет проходить мимо, мимо будут проходить люди, враги и друзья, знакомые и приятели; и без его личины, уже сросшейся с самой сутью, существовать будет попросту невозможно. Однажды все то, что клокочет или тихо варится внутри его мыслей и сердца, остынет, но одиночество останется. Останется маска, не позволяющая увидеть истинное лицо и истинную душу…

– Хватит меня инквизировать, – вторгся в его мысли, разбив их в прах, насмешливый голос, и Курт отвел взгляд, лишь сейчас заметив, что давно сидит неподвижно, пристально глядя в прозрачные глаза напротив себя. – Зубы обломаешь… У нас в запасе еще около часу. Партию?

Считать свои проигрыши Курт уже закаялся, равно как и сокрушаться по этому поводу, посему испортить настроение более, чем это сделал безымянный и безликий остов на ульмском кладбище, неведомое количество сданных партий уже не могло, и сейчас, стоя в безлюдном переулке рядом со стригом, он думал лишь об этом сожженном теле и о том, что фон Вегерхоф сказал накануне. «Они сделают ошибку рано или поздно»… Была ли эта выходка в самом деле ошибкой противника? Насколько велика вероятность того, что противник этот не так умен, как все они предполагают? Каковы ставки на то, что расследование закончится попросту арестом старика, зашедшего в своих экспериментах с трупами слишком далеко?..

– Стриг – не живой труп, – нарушил молчание Курт, и фон Вегерхоф усмехнулся:

– Le grand découverte[621].

– Для меня – да, – огрызнулся он. – Когда во время Таннендорфского дела я натолкнулся на психа, почитающего себя стригом, я уверился в его человечности, нащупав пульс и не увидев красных глаз и клыков. Как мне известно теперь, все это могло ничего не значить, и тогда мне просто повезло… Но разновидностей вашего брата, как мух; может ли – теоретически – существовать и такая тоже? Есть ли хоть малая вероятность того, что таки можно поднять труп и дать ему возможность существовать за счет людской крови?