При упоминании о погибшем следователе фон Вегерхоф помрачнел, опустив глаза в стол, и понизил голос, вздохнув уже без прежней усмешки:

– Как он умер?

– Не стану врать, что быстро, – не сразу ответил Курт, и стриг зло поджал губы. – Но и не скажу, что терзался долго.

– Где это случилось и как? В трактире?.. Наверняка глювайн…

– С чего ты взял? – с подозрением уточнил он.

– Логично, – передернул плечами фон Вегерхоф, глядя в наполненный стакан, зажатый в пальцах; настороженность собеседника стриг упорно игнорировал, и, не будь он тем, кем был, Курт поручился бы за то, что подобные мелочи его сейчас тревожат мало, и произошедшее в самом деле воспринято им болезненно. – Яд; надо полагать, не посреди дороги вам предложили выпить или съесть нечто. Значит, трактир. Отравить можно пищу или питье; ты сказал, что и тебе досталось, что досталось случайно – следственно, досталось то, что предназначено было лишь для Эрнста, что было заказано им для себя… Не могу вообразить, чтобы вы поделили его блюдо, точно пара бродяг; вот угостить вином – это в порядке вещей, это мог предложить он и это вполне воспринял бы как должное ты. А вина он не пил. Пил пиво, бывало – что покрепче, но простого вина – никогда, уже много лет. Эрнст любил глювайн. Особенно в холод. Однажды он даже посмеялся по поводу своего пристрастия, сказав, что это – наиудобнейшее питье для того, чтобы незаметно добавить яду: за таким количеством трав и специй можно и не заметить… А из того, что ты не возразил, а полез с ответными вопросами, я делаю вывод, что не ошибся. Где он похоронен?

– Не знаю, – ответил Курт нехотя и, встретив вопросительный взгляд бледно-голубых, почти прозрачных, точно ледниковая вода, глаз, пояснил: – Где-то в лесу, чуть поодаль от жилища того травника; это такая глушь, что я никакими судьбами не найду вновь это место, посему – не знаю. В случае необходимости, разумеется, можно попытаться…

– К чему? – отстраненно возразил фон Вегерхоф. – Пусть лежит, где лежит. Ради успокоения его души следует не перезакапывать, а завершить дело, которое ему не позволили исполнить… Следовательно, к делу, – отмахнувшись от самого себя, встряхнулся стриг, и Курт неловко согласился:

– Да, хотелось бы. Итак, как я понимаю, найден обескровленный труп со следами… укуса?

– Найден труп, – подтвердил фон Вегерхоф. – Femme de mœurs légères[550] – обнаружена возле того трактира, где обыкновенно паслась, за углом. Возле тела были брызги крови и лужица размером с пол-ладони – то, что осталось после фактически полного опустошения. Следы же – отдельная история. Артерия не прокушена, она почти порвана…

– Кто определил стрига? – перебил Курт скептически, на мгновение и в самом деле позабыв, кто перед ним; тот вздохнул:

– Я. То есть, безусловно, молва разлетелась тут же, как только обнаружили тело, однако правдоподобность этой версии установил я.

– Осматривал тело?

– Осматривал, – кивнул фон Вегерхоф и, перехватив удивленный взгляд, пояснил: – Девицу, разумеется, поначалу намеревались попросту спалить от греха, и как можно быстрее, однако я ухватил за шиворот святого отца, на чью совесть повесили эти заботы, и пожелал оплатить расходы, связанные с ее должным отпеванием et cetera[551]. Результат: ее тело оставили в церкви на ночь… ну, а уж проникнуть внутрь – не вопрос.

– И священник не заинтересовался столь необыкновенным проявлением христианского милосердия? – усомнился Курт; стриг усмехнулся:

– В Ульме у меня слава чудика. Подобная репутация защищает от нежелательного внимания и расспросов лучше, чем попытки запереться у себя в замке, ни с кем не общаясь и каждый месяц рассчитывая слуг… Итак, раны. Тело омыли, посему видно было вполне четко, невзирая на рваные края: это следы зубов, ни малейшего сомнения. Эти отметины я узнаю всегда.

– Допустим на одну минуту, – без особенного рвения предположил Курт, – что все, тобою о себе сказанное, является истинным. Допустим, что ты в самом деле агент Конгрегации. Из этого допущения не может ли вытекать вывод, что кто-то инсценировал подобную смерть, зная о тебе и желая подставить?

– Убийца – стриг, – возразил фон Вегерхоф убежденно. – Настоящий. Очень молодой, очень неопытный. Если ты перестанешь прерывать меня, я скажу, из чего я делаю подобные умозаключения. Первое, – продолжил тот, когда Курт умолк, демонстративно подняв руки. – Это сами следы. В устном предании, всем известном и ставшем уже непреложным, всегда упоминается о двух отверстиях напротив яремной вены, однако – след от укуса подлинного стрига выглядит чуть иначе. Человеческая кожа ведь штука довольно прочная, а стенка артерии и подавно; зубы же стрига, вопреки общему мнению, остроты далеко не бритвенной, и для того, чтобы прокусить и кожу, и артерию, требуется немалое усилие. Я этого усилия не замечаю просто потому, что я de facto сильнее; однако, кроме отверстий от верхних зубов, остаются еще глубокие отпечатки от нижних, которые в момент укуса упираются в тело. На мертвой обескровленной коже их несложно обнаружить. И я обнаружил. Второе. Подобное поведение у трапезы – отличительная черта молодых, очень молодых; им не до того, чтобы блюсти пристойность, они нетерпеливы и поспешны, а бывает, что и слегка невменяемы. Они плохо переносят голод, а потому зачастую не думают ни о безопасности, ни о благоразумии. И съедают больше, чем требуется. После им становится дурно, но в следующий раз они поступают так же – не останавливаются вовремя.

– Поверить не могу, что я все это слушаю, – пробормотал Курт тихо, с тоской покосившись на наполненный стакан в руке стрига; глоток-другой сейчас точно не помешал бы. – Бред… – выдохнул он, подперев ладонями голову, вдруг ставшую тяжелой, словно наполненная камнями бочка. – И что же, по-твоему, означает остановиться вовремя?

– Я объясню, – кивнул фон Вегерхоф, глядя на него с состраданием. – В академии ты наверняка постигал некие основы анатомии; верно? Сколько крови в человеческом теле? Если проводить соотношения с пивными кружками – пять. Сколько пива ты можешь выпить прежде, чем тебя затошнит? Не медленно, в течение вечера, под копченые колбаски, а – залпом? Бог с ним; пусть хотя бы воды. Сколько воды?.. Не больше двух кружек. Две с половиной, если сделаешь над собою усилие. Желудок попросту больше не вместит – физически. Разумеется, в обсуждаемом нами случае все несколько иначе, часть выпитого сразу расходится по собственным сосудам, и лишь малая доля остается в желудке, однако ведь, для того и пьется. И вот так досуха – это слишком. Только после очень длительной голодовки. Или сдуру.

– Почему отметается версия взрослого… или зрелого, или старого, или как там у вас? – ожесточенно выговорил Курт, вдруг осознав, что в данную минуту злится на Вегерхофа не за то, кем он является, а за то, что стриг спокойно попивает вино, в то время как ему самому позволено лишь обонять терпкие ароматы. – Почему не древняя особь вроде тебя – как ты сам сказал, с голодухи?

– Я не древняя особь, – возразил тот со своей неизменной полуусмешкой. – Я, если сравнивать, скорее особь зрелая. Не столь давно покинувшая пределы юности. Зрелая же особь, майстер инквизитор, как правило, имеет на подхвате тех, кто доставит ему обед в постель, как и полагается ослабленному тяжелобольному. Но даже если слуг, друзей, помощников и прочих соучастников нет, опытный стриг не совершил бы такой ошибки, как оставление тела на виду. Даже если предположить, что от голода временно помутился разум, утратился самоконтроль, и жертва была убита так… неэстетично, после насыщения, когда нервы успокоятся, за собою все равно следует прибрать.

– Быть может, кто-то ему помешал? Прохожий припозднившийся, к примеру. Спугнул.

– Спугнуть стрига… это занятно, – хмыкнул фон Вегерхоф, неспешно отхлебывая из стакана, и, посерьезнев, тяжело вздохнул: – Господи Иисусе, все сначала… Вот почему я работал лишь с Эрнстом: он уже имел опыт, уже знал подобные мелочи, тебе же все придется растолковывать снова.