– В полном порядке, – согласился он хрипло.

– Хорошо… – вымолвил Хоффманн уже одними губами, и прижатые к груди ладони расслабились, соскользнув с тела наземь.

Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.

Привкус неведомых пряностей совершенно сменился горечью, растекшейся по языку, горлу, губам; жжение в груди осталось, но словно бы отодвинулось куда-то вдаль, и теперь по всему телу разливалось изнеможение почти блаженное, точно неспешно подступающий сон. Силуэты коней, непонимающе и настороженно косящихся на него, расплывались перед глазами, заграждаясь пеленой мрака; деревьев по ту сторону узкой лесной дороги Курт уже не видел, и редкие мысли в голове ползли медленно, как беременные змеи.

Смешно и пошло – умереть в день рождения, подумал он вяло, чувствуя, как упирающаяся в землю рука ползет в сторону, и кони вместе с дорогой опрокинулись, перевернув небо набок и укрыв его темнотой.

Глава 2

Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал – время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и огонь – огонь со всех сторон, неумолимый, неотступный…

Курт распахнул глаза, рванувшись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы…

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь – он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?

Стало быть, прав оказался Эрнст Хоффманн? Значит, Курту впрямь повезло; неизвестно, что защитило его, хваленая ли выносливость организма, о которой все столько говорят последние месяцы, впрямь ли меньшая доза яда, однако – он жив… Значит, все обошлось…

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке – в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта – нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности – иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь…

– Выпей, – настойчиво потребовал парень, протянув огромную трапезную чашу, до краев наполненную остро пахнущим вином. – Ты должен это выпить.

Курт приподнял голову, склонившись к чаше, и отшатнулся, увидев разбавленную чем-то кислым кровь, тускло блестящую в свете солнца – приправленную травами и подогретую до пара.

– Что за… – растерянно начал он, попытавшись отодвинуться, и не смог.

Курсант нахмурился, приблизив чашу к его лицу, и повторил строго и непреклонно:

– Пей. Надо.

– Нет, – возразил Курт решительно, наконец, заставив себя подняться с подушки и сесть, но команды «встать» тело исполнять не желало. – Что за чушь; кто ты такой? Почему нет лекаря?

– Вот сейчас я побегу тебе искать лекаря, – язвительно отозвался курсант поющим девичьим голоском и с неожиданной силой ухватил его за затылок, приблизив губы к ободку чаши. – Пей, сказано.

Курт оттолкнул его обеими руками, но вырваться из стальной хватки так и не сумел; чаша опрокинулась, заливая его с головой, тягучая жижа полилась сквозь губы, обжигая язык и горло…

– Еt quartus effudit fialam suam in solem, – прогремел над ним вновь окрепший голос, отдающийся в голове, словно в пустой бочке, – et datum est illi aestu adficere homines et igni[537]!

В груди вновь вспыхнуло, не утихая, пламя, и сердце словно кто-то насадил на вертел, проворачивая раскаленный металл в замершей мышце; непроницаемый мрак упал на глаза разом, словно камень, мешающий видеть испепеляющий его гудящий, как боевая труба, огонь…

Курт распахнул веки, устремившись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать – пели птицы…

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, когда он увидел вновь все то же – стены лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?..

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на сухощавого старика, сидящего у его постели.

– Отец Бенедикт, – выдохнул он с облегчением, на миг прикрыв глаза. – Господи, я думал, что все еще сплю…

– Ты болен, – отозвался тот понимающе. – Снова кошмары?

– Да, – кивнул он, передернувшись; тело все еще помнило пригрезившееся миг назад пламя, и боль в груди не давала позабыть его совершенно. – Снова замок Курценхальма, и я на полу… Давно уже не снилось, и вот вдруг… А потом – наш лазарет и помощник лекаря, который пытался напоить меня кровью.

– Твой мозг отравлен, и яд вызывает видения, – пояснил наставник и печально вздохнул: – Ты разочаровал меня, Курт. Очень разочаровал.

– Что?.. – проронил он оторопело, непонимающе глядя на духовника, и тот сурово нахмурился:

– Я полагал, ты и в самом деле уникален, в самом деле способен на многое, а ты вздумал загнуться посреди леса от каких-то несъедобных травок. Для чего тебе пожаловали первый ранг? Чем ты это заслужил?

– Отец… – потерянно начал Курт, и тот жестко оборвал:

– Нет. Я тебе не отец. Мои духовные дети – достойные люди, а ты слаб. Здесь не нужны неумехи, Гессе. Вот, – продолжил духовник, протянув ему наполненную кружку. – Здесь то, что ты не допил; допей. Нельзя бросать начатое на половине.

– Вы не можете говорить такое всерьез, отец… – пробормотал Курт чуть слышно, пытаясь отодвинуться и едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Вы не можете так… это же просто бред!

– Пей, – повторил наставник угрожающе, так же, как курсант в минувшем кошмаре, ухватив его за затылок и притиснув кружку к губам. – Пей!

Курт отпрянул, стиснув зубы, и крепкие пальцы вцепились в подбородок, сжав до боли и отдернув его вниз, точно крышку ящика для подаяний.

– Да пей же, наконец, сволочь! – закричал духовник тонко, и в рот снова плеснула горькая плотная, как кисель, жидкость.

Курт закашлялся, забившись в удерживающих его руках, как рыба в сети, отшатнулся от наставника и едва успел схватиться за край кровати, чтобы не рухнуть на пол в тихой, полутемной комнате с одним-единственным табуретом у стола – в той самой комнате, где он провел три с половиной месяца, в тесной комнатушке в учебке; в узкую бойницу окна заглядывало слабое весеннее солнце, наполовину загражденное укрытой снегом горою неподалеку, на столе застыла никогда им не зажигавшаяся свеча, и в очаге у противоположной стены, к которому он сам тоже никогда не прикасался, горел огонь, натапливая обыкновенно холодную угловую комнату.

– С ума сойти… – пробормотал он утомленно, отерев ладонью взмокшее во сне лицо, и обессиленно упал обратно на подушку, закрыв глаза и с трудом переводя дыхание.

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись…

Полуобгорелое тело с выпирающими почернелыми костями черепа, с кусками сморщенных, покрытых слоем топленого жира грудей, придвинулось ближе, осыпая коросту с перевивших кости мышц и пытаясь обнять его за шею.