Вечером, когда на пустую деревню начала уже нисходить мгла, снаружи донесся тяжелый шлепок, заглушенный треском, и земля под ногами дрогнула Обгорелый столб, стоящий всего в трех шагах от дома, рухнул поперек дороги, чудом миновав крышу внезапно обветшавшего жилища. Грохот и плеск длинных бревен о грязь, а то и о кровли близстоящих домов продолжались почти всю ночь, заставляя связанного чародея вздрагивать в одолевшем его забытьи.

Разведя огонь, Бруно еще минуту сидел подле очага, глядя в пламя, а потом протянул к нему руку, осторожно коснувшись пальцами рвущихся вверх языков, и неловко усмехнулся.

– Подумал – вдруг и я тоже? – пояснил он в ответ на хмурый взгляд. – Это было б до крайности несподручно.

Курт молча отсел подальше и отвернулся от ярких горячих лоскутов к покосившейся провисшей двери.

Подопечный уснул тотчас же, лишь улегшись на просевшую узкую скамью подле очага, а он еще долго сидел поодаль, глядя сквозь дверную щель на льющуюся с желоба воду и слушая, как рушатся гниющие деревянные столбы. Ожидать чьего бы то ни было нападения не приходилось, никакие силы, судя по вершащемуся вокруг, в этом месте более не обитали, однако сон все не шел. Несколько раз Курт приближался к тесному очагу, пытаясь принудить себя встать рядом, вплотную, как два часа назад – Бруно, как когда-то – он сам, протянув руки к огню. Произошедшее сегодня должно было наглядно показать, сколько времени требуется для того, чтобы опасность стала действительной, страх – не напрасным, но воспоминания о случившемся не пробуждали к жизни доводы разума, а, напротив, убивали их, стискивая сердце холодом. Наконец, устав бороться с самим собою, он прошагал к двери и вышел, остановившись на пороге под узким навесом, надеясь на то, что ровный плеск воды и холодный воздух навеют сон.

Подопечный проснулся за полночь – было слышно, как изменилось его дыхание, хотя со скамьи тот не поднялся и ничего не сказал. Выждав минуту, Курт, не оборачиваясь, выговорил:

– Не смотри в спину. Не люблю.

– Не спится? – вздохнул помощник сочувственно, приблизившись, и он тяжело усмехнулся, по-прежнему глядя на темную улицу:

– Нет, я просто хожу во сне. И разговариваю.

Бруно на его шпильку не ответил, остановясь рядом и глядя туда же, куда и он – на невидимую во мраке колокольню церкви напротив двух крестов у колодца. В молчании протекла минута, и Курт, наконец, решившись, спросил чуть слышно:

– Что было сегодня? По-твоему – что?

– Чудо, – откликнулся Бруно, не замедлив с ответом ни на миг, и майстер инквизитор обернулся, глядя в серьезное лицо подопечного, пытаясь отыскать в нем тень насмешки и не видя таковой. – А что, по-твоему? – пожал плечами подопечный, перехватив его взгляд. – Сегодня здесь случилось то, что не укладывается в рамки фактов, данных и логических выводов. Логически рассуждая, сегодня здесь должно было стать на троих кадавров больше, а вон тот говнюк – на три доли счастливее. Факты говорили о том, что мы, как два кутенка, должны были утопнуть в этом дерьме, даже булькнуть не успев. Все данные сходились на том, что и мы, и святой отец с нами вместе должны были отправиться в мир иной… очень иной. Но случилось чудо. Мы живы. Оно… уж не знаю, что это было… ушло; сбежало с поля боя, поджав хвост или что там у него вместо хвоста – щупальца?.. И, позволь заметить, сомневаюсь, что дождь, разразившийся прямо над нами, именно в тот момент, так вовремя – случайность, а уж тем паче, дождь в этом месте, где ни капли воды не падало больше восьмидесяти лет. Посмотри вокруг; это место встречает свой конец. Если ты и сегодня скажешь, что все это – совпадение…

– А ты, как я вижу, ничему не удивился? – отозвался Курт тихо. – Или чудеса в твоей жизни попадаются на каждом шагу, что ты столь спокойно их принимаешь?

– А ты уж больно удивлен самой возможностью этого чуда – слишком удивлен для инквизитора.

– Именно как инквизитору – известно слишком много ситуаций в жизни, когда чудо было более необходимо, чем сегодня, и спасти оно могло, быть может, жизни более нужные, чем наши.

– Откуда тебе знать? – возразил Бруно уверенно. – Может, сегодня здесь решалась судьба мира, или же твоя или моя жизнь по какой-то причине стоит сотен других? А может, мы тут и вовсе никто, и все произошло ради прославления нового святого?

– Это какого же? – уточнил Курт напряженно, и подопечный улыбнулся – почти снисходительно:

– Того самого, которого ты обозвал старым дураком и которому прочил келью в доме призрения; в одном с тобой соглашусь – со святыми разговаривать ты не обучен. А по-твоему, кто вытащил нас из этого? Не твои же молитвы. И не мои, – уточнил Бруно с усмешкой, – я не молился. Я клял все на свете и поминал не того, кого надо…

– Предлагаешь мне так и написать в отчете – «Deus redemit nos de hostibus nostris huius secundum magnitudinem misericordiae eius et per orationes ministrum Christi[506]»?

– Ты еретик, Курт, знаешь об этом? – вздохнул тот в ответ. – Ты безоговорочно признаешь за темными силами возможность и способность действовать в нашем мире, в людских душах – да где угодно, но лишаешь этой привилегии силы светлые. Накатать бы на тебя доносец, вот только Керн, сдается мне, на тебя уже махнул рукой.

– Никакие они не светлые, – отозвался Курт серьезно. – И докричаться до них – в самом деле чудо. Тех, кого ты назвал темными, – много, как грабителей по дорогам, а Тот, Кто вот так услышит и поможет – Он один. Как ненароком повстречавшийся на все той же дороге солдат с неправдоподобно развитым чувством долга. Который, по секрету тебе скажу, вовсе не знает о том, что и где происходит в каждый миг жизни этого мира, а посему надо быть уж очень необычным человеком, чтобы суметь сообщить Ему о каком-либо нарушении порядка, требующем Его личного вмешательства. Причины же, по которым Он, услышав или узнав о нарушении самостоятельно, избирает ту или иную линию поведения, решает, вмешаться или нет – и вовсе непостижимы.

– Неисповедимы пути Господни, – наставительно подытожил Бруно. – Для тебя это новость?

– Я уже привык к тому, что земля эта дана нам вместе со всей грязью, что на ней, чтобы мы барахтались в этой грязи, как сами умеем. Без помощи, в крайнем случае – с советами, в которых еще поди разберись, дельные они или это полнейшая ересь и абсурд. И когда кто-то там, – Курт неопределенно кивнул вверх, откуда падали стремительные хлесткие струи воды, – вмешивается, я чувствую себя довольно неуютно.

– Вот оно что, – протянул Бруно. – Закономерностей не видишь. Система нарушается, и у Курта Гессе бессонница. Адепт вечных устоев. Поборник порядка. А не все в этой жизни можно распланировать и предусмотреть. Homo proponit, знаешь ли, sed Deus disponit[507].

– Это и раздражает.

– Господи, Ты слышал? – с усмешкой обратясь к темным небесам, вопросил подопечный. – Ты его раздражаешь… Ты чем недоволен, в конце концов? Тебе жизнь спасли и душу, заметь, что гораздо важнее, а ты брюзжишь, что перед этим Господь не ниспослал тебе голубя с уведомлением. Дают – бери. Скажи «спасибо» и ложись спать. Deo autem gratias qui dedit nobis victoriam per Dominum nostrum Iesum Christum[508]; сегодня это будет неплохой вечерней молитвой.

Курт не ответил, оставшись стоять на пороге, когда Бруно вновь улегся, лишь позавидовав тому, как мгновенно тот погрузился в сон.

Легкая дремота сморила его лишь под утро, изводя видениями, которых не бывало уже давно, и он привычно просыпался от несуществующего жара и жгучей боли в руках, успокаиваясь, засыпая снова и вновь пробуждаясь. Отчего-то образы яркого света, замершего перед алтарем священника и спасительного дождя его не посещали, и утро Курт встретил разбитым и усталым едва ли не более, чем минувшим вечером. Голова трещала, точно после хорошей попойки, а начавшая его одолевать еще в Хамельне простуда продолжилась болью в горле и постепенно, но неуклонно разгорающимся жаром.