Серые руки передавали друг другу опрятные, точно сплетенные для торга, вязанки тонких сухих хворостин и столь же аккуратно заготовленные ровные полешки – их принимали в ладони, словно спящего младенца, неторопливо и внимательно, и бережно отдавали в подставленные руки соседей. Прикосновение пепельных пальцев не оставляло опаленных следов, но сейчас Курт был далек от желания гадать, почему.

Он пытался дышать. Он пытался заставить слух разобрать, что говорит человек внизу – сейчас не понимая даже, который из двух. Сейчас он не чувствовал рук; даже затекшие, до сих пор они все равно ощущались хотя бы болью в плечах. Сейчас он не чувствовал тела вообще, лишь холод, в этом сухом колючем воздухе сковавший его внезапно и мертво. Сейчас не было мыслей там, где когда-то они обитали; единственное, что осталось вместо всего его существа, – это паника, беспредельный, исступленный, неистовый страх.

– Господь, – наконец, пробился к его слуху торжественный голос, – оказывает вам высокую честь и великую милость, принимая сегодня в число избранных Своих.

Запах пепла, к которому уже притерпелся, который перестал замечать, вдруг снова стал различим явственно и четко до боли, до тошноты, до гадкой, омерзительной дрожи в каждой частице окаменевшего тела, а взгляд прикипел к подножию креста, у которого уже выросла горка хвороста и поленьев.

«Не может быть» – прорвалась, наконец, одна-единственная мысль сквозь темное, глухое безмыслие. Не может быть, чтобы – снова…

Попытка вырваться из оплетающих тело щупальцев была бессмысленной, безнадежной, судорожной, и когда крепкие плети стиснулись, вжимая сухожилия и мышцы в кость, обжигая сквозь толстую кожу одежды, на волю пробился болезненно-отчаянный стон, прорываясь сквозь стиснутые зубы. Что-то зло проговорил подопечный, но слов Курт не разобрал, полагая все силы на то, чтобы не позволить себе вскрикнуть, заглушая возвратившееся дыхание, чтобы не взвыть от безысходного, рвущего душу ужаса, не выкрикнуть одно-единственное слово из человечьего языка, оставшееся сейчас в памяти, в чувствах, в теле, как заноза. Нет.

Нет. Нет…

Не может быть…

– Ваше место там, святой отец.

То, что вернулась способность осознавать происходящее, слышать и слушать, видеть и понимать, сводило с ума; это странное и устрашающее себя самого раздвоение позволяло видеть, как Бернхард широко повел рукой, указывая на распахнутые двери церкви, как отец Юрген медленно кивнул, распрямившись и посерев еще больше.

– Сum transieris per aquas tecum ero et flumina non operient te, cum ambulaveris in igne non conbureris et flamma non ardebit in te[490]… – по-прежнему одними губами шепнул священник, подняв взгляд к двум крестам и улыбнувшись подрагивающими губами. – Dominus qui ductor vester est ipse erit tecum non dimittet nec derelinquet te noli timere nec paveas[491]… Крепитесь, братья. Я буду молиться о вас.

– Сукин сын! – рявкнул Бруно, и Бернхард, не ответив, отвернулся к распахнутым церковным вратам, вновь указав священнику путь мановением руки:

– Вы пойдете сами, святой отец?

Не может быть, нет…

Нет, нет, нет…

– Разумеется, – все с той же дрожащей улыбкой откликнулся тот, и коридор из серых тел раздался вширь, когда невысокая фигура отца Юргена двинулась прочь, сквозь них, в пустое нутро старой церкви…

Нет, нет…

– Я знаю, что вам страшно, майстер Гессе.

Нет! – закричал кто-то внутри, в голове, в мыслях, заглушая бешеный стук крови в висках, заглушая мертвый шепот, собственные мысли, себя самого…

– Мне известно о вашей слабости, и я искренне опечален тем, что это судьбоносное для вас событие будет омрачено столь неприятными минутами, но вы поймете сами: то, что вы обретете в итоге, того стоит.

Этот голос убивал, втаптывал в пыль, сострадающий, снисходительный, соболезнующий, в ответ этим словам хотелось, надо было сказать что-то, высказать все то, что вертелось на языке у второй его половины, у той, что не цепенела от ужаса, не сжималась в комок, но сил хватало лишь на то, чтобы не издавать ни звука и не биться в призрачных путах, как кричали и бились все те, кого доводилось видеть прежде – так же, кого ожидало – то же самое…

– Еxaudi me, Domine, exaudi me.[492]

Сил едва хватало на молчание и неподвижность; или же просто ужас сковал тело и пережал горло?..

Нет, не может быть, нет…

Распахнутые двери церкви позволяли видеть, как такие же живые веревки опутывают щуплого священника, притиснутого к Распятию над алтарем – невиданное, дикое кощунство…

– Hodie ostende quia tu es Deus, et ego servus tuus, et iuxta praeceptum tuum feci omnia verba haec![493]

Голос торжественный, голос торжествующий, почти и не человеческий, словно сонм невидимых голосов вторит каждому слову, звуку, вбивая их, как гвозди…

Размаха рук чародея хватило на то, чтобы касаться сложенного у обоих подножий сухого дерева, и когда тонкие хворостины под окутанной серыми щупальцами ладонью задымились, когда подернулись крохотными, едва видными пламенными лоскутами, остановившееся сердце вновь забилось – втрое неистовей, исступленно, яростно, словно желая пробить ребра и разорваться в клочья, и пусть хотя бы так избавить от медленной, страшной гибели…

Нет, нет, нет…

Ладони убрались, оставив хворост медленно разгораться – медленно, невообразимо, неправдоподобно медленно, неспешно, нехотя, и та, вторая половина, способная видеть и слышать, способная различать, что происходит вокруг, отметила уже без малейшего удивления, что к разверстым дверям церкви, к алтарю Бернхард не шел – плыл, скользил, несомый своим серым призраком…

Нет…

Они остались стоять напротив – все такие же недвижные, только головы приподнялись, направив взгляды черных глаз на двух людей перед ними…

Тонкая дымная змейка доползла до лица, проникая в легкие, осторожно пощипывая глаза, и огненных бабочек под ногами стало чуть больше…

Огонь, майстер инквизитор, это самая мощная сила на земле. В нем есть что-то от бога; может, он и сам бог, снизошедший к нам… Огонь забирает жертву зримо… Он живой, как и положено богу… Он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех – праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь…

Это невозможно забыть, и эти слова, и укрытые огнем стены вокруг – все то, что долго виделось ночами, что взбрасывало с постели в холодном поту, пробуждая невозможное облегчение, когда приходило осознание того, что все сон, все – лишь видение, морок; предчувствием или просто страхом была мысль о том, что однажды проснуться не удастся?..

– Эй.

Жарко, уже жарко; или это просто предощущение уже хорошо знакомой боли и пламени?..

Смерть пахнет огнем… Огнем и пеплом…

Нет…

– Эй!

И как медленно…

– Курт!

Этот голос никогда не произносил этого имени; от него ни разу не было услышано даже «Гессе», лишь глумливое «твое инквизиторство», и та, вторая половина, что была способна двигаться и думать, повернула голову, направив удивленный взгляд на человека рядом…

– И что? – выговорил Бруно, удерживая на губах неискреннюю, трясущуюся усмешку, злую и издевательскую. – Готов повторить свои пафосные речи теперь? «Я должен, обязан и все такое»?.. Все еще готов умереть за свое служение, или теперь кое на что смотришь иначе?

Говорилось что-то неправильное, ненужное, и надо было возразить чему-то, как и минуту назад, когда стоящий у подножия креста человек сострадал его страху, но первая половина его существа по-прежнему не видела и не слышала ни себя, ни мира вокруг, ничего, кроме оживающего под ногами пламени…