— Кто? — хмуро уточнил Ланц.

— Ее горничная, Рената. Кстати сказать, ее надо вязать вместе с… — Курт впервые запнулся, поперхнувшись начальными звуками имени, впервые ощутил острый укол в душе, впервые болезненно стиснулось что-то в груди — что-то, похожее на сердце. — Вместе с хозяйкой, — докончил он, отвернувшись от пристального взгляда Ланца, и поднялся; протянул руку к куртке, замерев на полдвижении, и выпрямился, разглаживая примявшийся рукав рубашки. — Убежден, горничная в курсе всех ее дел.

— Только ты с нами не пойдешь, абориген, — категорично предупредил тот. — Тебе там делать нечего.

— Боишься, сорвусь в неподходящий момент?

— Не знаю. Ты мне не нравишься; может быть, это всего лишь твой норов, а может, до тебя просто-напросто еще не дошло полностью все, что случилось… Не знаю, чего я боюсь и чего мне ждать, но к ней ты не пойдешь. Так или иначе — кто-то должен явиться с этой новостью к Керну раньше, чем мы запрем в клетку графиню фон Шёнборн.

— Как скажешь, — пожал плечами Курт, не оспорив его ни словом. — Если тебе так будет спокойнее. Я буду ждать в Друденхаусе.

Глава 14

Хозяйка, которую Курт попросил (почти велел) зашить снова порванный шов воротника, не посмела ни осведомиться об оплате своих услуг, ни справиться о судьбе своей племянницы, лишь смотрела снизу вверх, кивая на каждое слово, и нервно теребила полу платья. Попытка пробудить в себе жалость, согласно наставлениям Ланца, увенчалась крахом; однако примитивная бездушная справедливость по отношению к добрейшей матушке Хольц требовала того, чтобы ободряюще ей улыбнуться и как можно увереннее и мягче пообещать:

— Все будет хорошо.

Дожидаться результатов ее работы Курт не стал — вышел, в чем был, и шествовал по улицам Кёльна в одной рубашке, вызывая косые взгляды горожан, под уже привычный шепот за спиной. Внутри так и осталась пустота, неподвижная и ледяная, стылая, словно осенняя лужа, неуместная на этой майской весенней улице; лед звучал в голосе, когда докладывал о случившемся Керну, лед был во взгляде, когда смотрел ему в глаза, в душе, в сердце…

Керн выслушал его мрачно, косясь с подозрением, глядя так, что, не сдержавшись, Курт выбросил устало:

— И это дело заберете?

Тот все так же хмуро вздохнул, отвернувшись, и указал на дверь:

— Работай. Но если мне не понравится хоть что-то, Гессе… Ты понял меня?

— Значит, ваша вера в меня внезапно умерла? — усмехнулся он криво, и Керн нахмурился:

— Верю я, Гессе, только в Господа нашего Иисуса Христа. И скажу тебе откровенно то, что ты понимаешь и без меня. Перед этим сосунком из кураторской службы я был готов вывернуться, но не сдать тебя на растерзание — тебя или любого другого, служащего в моем подчинении — однако мы все прекрасно осознаем ситуацию. Она такова: твое прошлое будет висеть на тебе вечно. И твое настоящее вызывает настороженность. Тот факт, что я все-таки даю тебе шанс остаться в деле…

— Я понял, — оборвал Курт резко — слишком резко для разговора с начальствующим; тот вздохнул:

— Даже если оставить в стороне все, что было, и смотреть на то, что есть — разбуди мозги, Гессе, и подумай сам: будь на твоем месте кто угодно, происходящее все равно выходит за рамки заурядных расследований. Мне следовало бы изолировать тебя, посадить под замок, пока не прибудет эксперт, имеющий способность определить, насколько ты сейчас адекватен, а я позволяю тебе определять это самостоятельно; что это, как не слепая вера? Посему, Гессе, не лезь мне в душу; моя вера тебе выражается в действиях, а не в искреннем уповании.

— Да, — отозвался он тихо; Керн был прав, тысячу раз прав, однако льда в душе лишь прибавилось. Априорная виновность, неприменимая к арестованным, оказалась вполне применима к следователю, и удивляться здесь было нечему…

— Да, Гессе, последнее, — окликнул его Керн уже на пороге, и он обернулся, остановившись. — Припомни, почему в свое время ты получил от Конгрегации жизнь и относительную свободу. Кроме тебя, своей очереди к веревке дожидались еще несколько таких же, как ты. Ты думал о том, почему выбрали только тебя?

— Потому что поддавался дрессировке? — предположил Курт безвыразительно; обер-инквизитор кивнул:

— Именно; и не ерничай. Потому что оказался слишком толковым. Оставим в стороне размышления о христианском милосердии и довольно циничном подходе к твоей жизни, вспомним только это. Тебя взяли за ум и способность делать выводы.

— Я помню, — снова оборвал Курт. — К чему вы это?

— Я надеюсь, что ты сможешь за собою уследить. Что ты сумеешь просчитать собственные эмоции и не позволишь себе скатиться. Specta[196], Гессе… Я буду следить за тобой — как бы ни звучало это — для твоего же блага; и расследование передам другому, если вдруг что-то пойдет не так. Но я хочу, чтобы, помня все сказанное, ты не постыдился сам попросить об освобождении тебя от этого дознания, если почувствуешь, что не справляешься. Вопреки твоему обо мне суждению, я не бесчувственный старый пень и способен понять, что все происходящее для тебя — испытание довольно нешуточное. Не хочу ставить тебя на грань, где ты можешь не удержаться. Понял меня?

— Вполне, — кивнул Курт коротко и, не попрощавшись, вышел, остановясь в коридоре у двери, глядя в пламя факела на стене и прислушиваясь к себе.

В рабочую комнату старших он вошел решительно, лишь на миг промедливши у двери под пристальным взглядом оставшегося в коридоре Бруно. Ланц сидел за столом, наигранно спокойный, собранный, а Маргарет, растерянно озираясь, на табурете посреди комнаты, теребя пальцы сложенных на коленях рук. Курт остановился у стола, не садясь, прислонившись спиной к тяжелой столешнице, и она приподнялась, попытавшись шагнуть навстречу.

— Что здесь… — начала Маргарет просительно; он поднял руку:

— Сядь.

Она упала обратно, глядя изумленно и почти испуганно, и повторила тихо:

— Не понимаю, что здесь происходит?

— Тебе ведь сообщили об этом при аресте, не так ли? — Курт скосил взгляд на сослуживца, уточнив: — Ведь так?

— Арест проведен с полным соблюдением законности, — отозвался Ланц чеканно, словно на докладе в начальственном присутствии, и многозначительно присовокупил: — Госпожа фон Шёнборн знает свои права.

— Этого просто быть не может… — она улыбнулась — неловко и потерянно; Курт вздохнул:

— Прежде, чем продолжать нашу беседу, Маргарет, я обязан сказать кое-что. По предписаниям обыскивать тебя должна женщина; если для тебя это имеет сейчас значимость, придется повременить, и я поступлю в соответствии с правилами. Однако, согласись, это будет глупым и ненужным лицемерием.

— Обыскивать?.. Курт, милый, это какая-то нелепая ошибка…

— Ты осознаешь ситуацию? — оборвал он, и та умолкла, стиснув в тонких пальцах полу платья. — Маргарет, ты арестована. Сейчас тебя допрашивают здесь, а твою горничную — внизу, в камере, и это единственная поблажка, сделанная ввиду твоего общественного положения. Но все прочее — все совершенно — будет таким же, как и в применении к иным бывающим здесь подозреваемым. Это — понятно?.. Итак, я повторяю свой вопрос: ты будешь настаивать на соблюдении упомянутого мной правила, или мы не станем продлевать эти неприятные минуты, и тебя обыщу я?

— Как угодно, — чуть слышно ответила Маргарет после минутного безмолвия, обронив на Ланца быстрый взгляд, и на ее поблекших щеках проступили розовые пятна. — Мне… придется раздеваться?

— Не сейчас. Для начала сними кольца, серьги, броши, булавки — все украшения, и положи их сюда, на стол. Если ты будешь освобождена, и среди них не выявится ничего сверхобычного, все твои вещи будут тебе возвращены.