— Мне пришло сегодня в голову, госпожа фон Шёнборн, — заговорил Курт на удивление уверенно, — что я совершил глупость, говоря с вами в этом заведении. Я не подумал о том, что ваши ответы на мои вопросы могут быть… так скажем — чрезмерно личного характера, не предназначенные для стороннего слуха.

— Иными словами, вы хотите сказать, что я таила от вас сведения, майстер инквизитор? — уточнила она почти игриво. — Лгала на следствии?

Курт вскинул руку, качнув головой, едва удерживаясь от того, чтобы оборвать самого себя и выложить все начистоту…

— Нет, зачем же так строго… Дама, а тем более… тем более — дама с положением, имеет, пусть негласно, право на некоторые… поправки к обычным правилам. Словом, я бы хотел уточнить еще раз, госпожа фон Шёнборн, сейчас, когда нет посторонних свидетелей: не желаете ли вы что-то добавить к уже сказанному?

Она сама сделала этот шаг — последний разделяющий их шаг, остановившись рядом, почти вплотную, и можно было бы, склонив голову, ощутить ее дыхание на своей щеке…

— Желаю, — откликнулась Маргарет, уверенно, без тени смущения взяв его за руку обеими ладонями, царапнув ноготком тонкую кожу перчатки, и решительно потребовала: — Снимите.

От того, что вспомнилось вдруг, на душе внезапно стало скверно, а в груди кольнуло. Он совсем забыл об этом…

— Вам это не понравится, — возразил Курт тихо, высвободив руку и чувствуя, что стоит в шаге от бездны, из которой может никогда больше не выбраться; она нахмурилась, укоризненно качнув головой:

— Мне, майстер Гессе, не нравится, когда мне отказывают. А вы, помнится, говорили, что отказать мне не сможете… Снимите немедленно.

Курт промешкал мгновение — всего одно долгое мгновение, а потом сорвал обе перчатки, сжав их в кулаке. Он и сам не знал, что ожидал увидеть и услышать — удивление, брезгливость в ее глазах, растерянное «ах!» из ее уст; однако не случилось ни того, ни другого — Маргарет снова взяла его за руку, так же твердо и не колеблясь, и от прикосновения этих пальцев к коже вновь окатило жаром.

— А знаете, майстер Гессе, — голос был безмятежным, и не походило на то, что она смиряет себя, не желая обидеть гостя, — откуда взялось утверждение, что шрамы украшают мужчину?.. Просто-напросто они — свидетельство пережитого испытания. Доказательство чего-то трудного, тяжкого и опасного. Значит, тот, кто прошел это испытание, кто сумел преодолеть его, сильный человек. А женщины, майстер Гессе, любят сильных.

— Вы хотите испытать мою силу? — вдруг для себя самого неожиданно спросил Курт, смелея все больше. — На то, чтобы противиться таким соблазнам, ее не хватит.

Та подняла взгляд к его лицу, снова улыбнувшись, но — теперь чуть заметно, едва-едва.

— Так не противьтесь. Или за соблазнение следователя Конгрегации предусмотрено какое-то страшное наказание? В таком случае, скажите, какое; я желаю знать, что меня ждет.

— Лишение сна, полагаю, будет самым подходящим, — обнаглев окончательно, брякнул он, и Маргарет шепотом ахнула в нарочитом испуге:

— Боже, как жестоко!.. И надолго?

— Думаю, до утра, — пугаясь собственного хамства, тоже шепотом произнес Курт. — А там посмотрим на твое поведение.

— Это бесчеловечно… — она выпустила его ладонь, обвив шею руками, и вздохнула у самого уха: — Я готова принять кару, майстер инквизитор…

Курт проспал часов до трех пополудни, пробудившись в таком расположении духа, какового не бывало, наверное, за всю его жизнь ни разу; минуту он просто глядел в потолок, ни о чем не думая и думать не желая, а потом рывком сел, откинув одеяло в сторону и улыбаясь неведомому доселе чувству. Все прежние горести теперь казались сном, оставшимся где-то далеко-далеко в прошлом, которого, быть может, и вовсе никогда не было — ни бесплодных терзаний, ни разброда в мыслях, ничего из всех тех мучений, что одолевали его в последние дни. Преследовавший его образ по-прежнему стоял перед внутренним взором, по-прежнему оставался и в мыслях, и в чувствах, но сейчас видение фиалковых глаз не вызывало отчаяния, а светлые пряди теперь вспоминались рассыпавшимися по подушке…

Бруно он обнаружил в выделенной ему комнате — тот сидел на постели с какой-то самодельного вида брошюркой на коленях; придержав широко растворившуюся от чересчур энергичного толчка дверь, Курт прошагал к подопечному, выдернув книжку у него из пальцев, и шлепнул ее на стол.

— После дочитаешь, — сообщил он в ответ на возмущенный взгляд и уселся рядом, откинувшись к стене. — Рассказывай, что узнал.

— Итак, — глядя на него оценивающе, подытожил Бруно. — Вернулся поздно утром, обед проспал, и снова заработали мозги. Из этого я делаю вывод, что она тебе таки дала.

Курт рывком повернул к нему голову, зло нахмурившись, и бывший студент пожал плечами:

— Что?

— Primo[138], — сказал он уже нешуточно, подавив желание ударить. — Это не твое дело. Secundo[139]. Еще раз упомянешь ее в таком тоне…

— Ну, извини, — не дав ему договорить, с такой непритворной искренностью попросил Бруно, что злость ушла, оставив лишь раздражение на непреходящую бесцеремонность подопечного. — Невзирая на все, что было в эти дни, не думал, что для тебя это может быть так серьезно… Стало быть, твое инквизиторство, и тебя Бог не помиловал. Вот уж не мог себе вообразить.

Он не спросил, почему.

Вчерашней ночью, когда Курт, поднявшись, стал подбирать свою разметанную по полу одежду, его остановило удивленное и почти обиженное «Куда ты?». «Хочу уйти до того, как рассветет, — отозвался он, присев к Маргарет на кровать, и неловко улыбнулся, отведя взгляд: — Не желаю тебя скомпрометировать». «Брось, — усмехнулась она, — интрижка с инквизитором репутации испортить не может». Курт тогда почувствовал себя так, будто его спустили с лестницы, опрокинув вдогонку котел с ледяной водой. «Интрижка, значит», — повторил он, и Маргарет, мягко коснувшись его локтя, заглянула в глаза, улыбнувшись: «Перестань. Ты знаешь, что это значит для меня, но по их мнению, — она повела рукой в сторону окна, где в ночи простирался спящий город, — ни ты, ни я на что-то большее не способны. Родовитая вдовушка и скучающий следователь — вот и все. В любом случае, нашим отношениям, если о них станет известно, никто не удивится, и долго их обсуждать не станут»…

— Закроем тему, — коротко бросил Курт. — Итак, вчера, когда я уходил, ты оставался со своими дружками в трактире; удалось узнать что-то?

— Удалось, но поможет это слабо. — Бруно поднялся, пройдя к столу, раскрыл отобранную у него брошюрку и вынул вложенный в нее лист. — Держи. Эти трое — все, с кем он был запримечен; причем все три девицы — из тех, что бывают у студентов, я их всех знаю, посему кое-что могу рассказать сразу. Вот эта, — он ткнул пальцем в первое имя, вписанное в коротенький список, — хороша тем, что никому никогда не отказывает, а посему, если ты справишься у нее о покойном, боюсь, она даже не сможет припомнить, о ком это ты вообще говоришь. Кроме того, она неизменно навеселе, а когда нет — спит; хозяин даже по временам позволяет ей оставаться в одной из комнат наверху — попросту потому, что она все окупает — благодаря ее безотказности, эта самая комната частенько бывает снятой.

— И на роль денежной ямы она точно не годится, — подвел итог Курт; Бруно хмыкнул:

— Яма — это про нее, но уж не денежная, это подлинно.

— Как, однако, ты недурно осведомлен, — заметил он, и подопечный метнул в его сторону взор, немногим разнящийся от того, коим он сам наградил того менее минуты назад.

— Я посещаю тот трактир не для блядок.

— Брось ты, — уже без улыбки сказал Курт; сегодня он пребывал в благостном расположении, и даже неприязнь к бывшему студенту как-то отдалилась, притупилась, сегодня его одолевало несвойственное ему ранее желание видеть счастливым если не целый мир, то хотя бы мир вкруг себя. — Бруно, истекло более двух лет. Я не толкаю тебя в объятья хмельной потаскушки, но не можешь же ты без срока сохранять верность человеку, которого нет в живых. Перед алтарем ты ей клялся «до самой смерти»; смерть пришла, и клятве конец. Смирись с этим.