Гвирнус снова удивленно моргнул:

— Узнал, — с каким-то злорадством повторил бродяга и, хмуро взглянув на нелюдима, добавил: — Ну что стоишь как пень? Ближе подходи. Небось вурди-то и в глаза не видел, — он усмехнулся, — раз по лесу ходишь. Живой.

— Вурди? — Охотник недоверчиво взглянул на косматую голову. Волк как волк. Здоровенный, это верно. Волчара. Такого завалить постараться нужно. Сразу видать — матерый. Опытный. На такого просто так лук не наведешь… Одно только непонятно, вурди-то тут при чем? — Вурди? — с сомнением повторил нелюдим.

— Он самый и есть, — сказал отшельник, одним рывком затянув намордник на косматой шее зверя.

Гвирнус вытащил башмаки из кожаных креплений лыж, подошел, проваливаясь в рыхлом снегу, к бродяге. Присел на корточки возле стреноженного, как он теперь прекрасно видел, волка.

— Зачем он тебе?

— Тебе! — усмехнулся отшельник. — Я-то, как ты от костра отошел, его сразу приметил. За тобой он ходил. Ты даром что охотник, а коли не чуешь зверя, так хоть по ночам по лесу не шастай. Слышал ведь, как стая притихла?

— Да! — Гвирнус осторожно потрогал туго затянутые на загривке волка ремни: — Хлипкие больно. Как бы не перегрыз.

— Не успеет, — усмехнулся бродяга, — раненый он. Не видишь, сколько кровищи-то натекло?

— Вижу. — Охотник скользнул взглядом по спине зверя, из которой до сих пор торчала невытащенная стрела. Покачал головой. Коли не вытащена, откуда ж ее столько, крови-то? Вон на боку — вся шкура намокла. Пригляделся. Ага. Без ножа не обошлось.

— Живучий, гад, — услышал он над головой, — я пока его вязал, чуть сам не попался. Весь полушубок клыками подрал.

— Я бы убил, — простодушно сказал нелюдим.

— Убить — много ума не надо, — ворчливо откликнулся бродяга, — только как мне тебя, дурака, после учить? Отодвинься-ка. Кой-что покажу. И кругом приглядывай.

— Лук отдай, — глухо потребовал нелюдим.

— Держи.

Гвирнус взял протянутое ему древко, встал, отошел на шаг:

— А колчан-то зачем?

— В костер, что ли, бросил? — с готовностью откликнулся отшельник, доставая из-за пазухи что-то похожее на большую круглую лепешку. — Кто шил-то?

— Жена.

— Вот как! — Бродяга неприятно прищелкнул языком. — Хорошая работа. Да, — добавил он, и Гвирнус внезапно понял — вовсе не то он собирался сказать. — Жаль? — Бродяга повернулся к нелюдиму и пристально посмотрел на охотника.

— Жаль.

— А ты не жалей. Стрелы тоже небось жена ладила?

— Нет. У Лая выменял. У него наконечников много. Из старого Поселка понатащил.

— Гм! — Отшельник нахмурился, отчего лицо его в мгновение ока постарело — теперь он выглядел настоящим стариком. Крепким, кряжистым, но уже в той самой поре, когда не ему бы шастать по лесу в поисках добычи, не ему бы мокнуть под дождем, подставлять ветру морщинистое лицо, не ему бы воевать нынче с волками.

Не ему.

Сыновьям.

Гвирнус почувствовал легкий укол в сердце.

Да. Четырехпалый. Сильно постаревший, с сумасшедшинкой в глазах. Да, вовсе не такой, каким его помнило детское сердце. Да, отшельник. Лесной бродяга. Изгой. Но…

Нелюдим пошатнулся, почувствовав, что еще немного, и он таки скажет такое простое и одновременно такое труднопроизносимое слово…

— Как тебе это, а? — сказал между тем бродяга вовсе не Гвирнусу, а по-прежнему истекавшему кровью зверю. — На, жри! — проворчал он, сунув под нос волку вытащенную из-за пазухи лепешку. Морда зверя потянулась к угощению. Гвирнус видел, как напряглось его огромное раненое тело, как судорога боли волной прокатилась от холки до самого хвоста. Охотник с недоумением смотрел на происходящее. Он ничего не понимал. Сначала подстрелить зверя, стреножить, вспороть ножом волчий бок, а потом кормить?

— Для Зовушечки моей берег, — сказал старый бродяга, обращаясь и вовсе уж непонятно к кому. К Гвирнусу ли? К волку? К самому себе? Потом, увидев, что волк кое-как подцепил лепешку клыками, повернулся к охотнику: — Как съест, лучше отвернись. Не смотри. Ни к чему это.

— Хорошо, — пожал плечами нелюдим, который с опаской ожидал повторения приступа сумасшествия, — слишком уж непонятно вел себя этот человек. Гвирнус даже отошел еще на шаг, мучась странными сомнениями. Он вдруг вспомнил, как (удивленно? испуганно?) прищелкнул языком отшельник, когда охотник сказал, что колчан ему сшила жена. Как нахмурился, когда узнал про выменянные у Лая стрелы. Лесной бродяга явно хотел что-то сказать, и это что-то было очень неприятным и страшным, судя по тому, как резко заходили его желваки, как вмиг постарело его лицо…

— Коли в лесу повстречаешь, бросишь такую вот засушенную, кроличью, — Зовушечка моя враз и опомнится, — донеслось до Гвирнуса, — живого-то кролика по лесу с собой таскать не будешь. А уж у вурди как? И себя не помнит, в этаком-то обличье, а туда же. Видать, тянет. Любовь-то. Только без этого оберега кроличьего ни-ни. Не подпускай. Хоть и знаешь, что иной раз сытая как вроде, не тронет. Только ведь раз на раз-то не приходится. И потом на кой мне волчица-то? Мне баба нужна!

— А? — вдруг опомнился от своих мыслей Гвирнус.

— Сам, говорю, сушить придумал. Вишь, какой он. Секретик-то мой. Поначалу боялся, не выйдет ничего. Ну, что только свежая нужна. Кровь-то. А потом разок попробовал — ан вышло. Оно, конечно, и дольше, и больней. Ну да не моим костям трещать. Тихо как, — вдруг сказал отшельник, прислушиваясь. — Затаились, — пробормотал он, и Гвирнус понял, что отшельник говорит о волках. — Хитрые. Были б волки, давно бы кинулись. А эти… Пока кровью не запахло, коли у них супротив тебя ничего нет, так хоть полжизни кружить будут, всю душу вымотают, а потом ведь все равно, тьфу, доберутся. Коли ты, рот раззявив, глазеть будешь, — добавил отшельник с неожиданной злостью. — Я же сказал. Как съест, — бродяга ткнул пальцем в стреноженное тело, — не смотри.

— Выпала у него. Лепешка твоя, — проворчал нелюдим.

— Тьфу! То-то, думаю, тихо. Сейчас в пасть кину — не жуя сглотнет. — Отшельник наклонился, поднял надкушенное угощение. Дразня, помахал лепешкой перед глазами волка. Тот с силой дернулся, глухо зарычал. — Чует ведь, — усмехнулся лесной бродяга, — хорошо, хоть запах слабый. А то бы уже давно вся стая сбежалась. На угощение. Тут бы они нас и… — Отшельник примолк, занятый тем, как бы поосторожней вложить лепешку в полураскрытую пасть. Волчьи глаза при этом внимательно следили за движениями его руки.

— На! — вдруг воскликнул бродяга, и лепешка каким-то непостижимым образом оказалась в волчьей пасти.

— Отвернись! — потребовал лесной бродяга, и Гвирнус нехотя повернулся к волку спиной, подумав о том, что ночь уже на исходе, а он не приблизился к дому ни на шаг.

Снег почти прекратился. Лишь редкие снежинки кружились перед носом нелюдима. Теперь они были похожи на ночных мотыльков, которые, залетев в дом, бестолково мечутся вокруг догорающей плошки с оленьим жиром, стучат лохматыми тельцами о слюдяное окно, бьются о ладонь, оставляя на ней тусклые полоски своей драгоценной пыльцы.

Стих и ветер. Лишь изредка его беспокойное дыхание взметало с укрывшего землю белого полотна снежные змейки. Он стал совсем ручным, этот ветер, и уже не швырял в лицо пригоршни обледенелого снега, не норовил забраться за воротник полушубка, лишь униженно ласкал обмороженное лицо охотника, он даже стал теплей, этот ветер, и Гвирнус подумал о том, что к полудню почти наверняка начнется оттепель; впрочем, куда больше охотник думал об Ай-е, чувствуя себя виноватым перед ней: вот ведь как по-дурацки все вышло — и охоты никакой, и в лесу чуть не до утра застрял.

«А пожалуй, что и до утра», — подумал нелюдим, запрокидывая голову и разглядывая посветлевшее от выступивших звезд небо. Полная луна уже катилась к горизонту, а по другую сторону небосвода бездонная чернота линяла, смазывалась, незаметно приобретая предрассветный фиолетовый оттенок.

Приближалось утро.

А за спиной…