— Не… — протянул Хромоножка, — зачем мне? Я сам по себе. Повелитель я, — зачем-то добавил он.

— А в лесу делаешь что?

— Вот, говорю ж, принес, — Хромоножка протянул Гвирнусу кувшинчик с настойкой, — отдать надо. Тебе.

— Мне? — удивился нелюдим, подходя ближе. — А ты почем знаешь, что мне?

— Знаю, — буркнул Хромоножка. — На то я и повелитель. Думаешь, охота мне на ночь глядя по лесу шляться? — Он шмыгнул носом. — Я вон в лес входил, лосяка встретил. Здоровенный такой. Рога — во! — развел руками повелитель. — С морды слюнища каплет. Глазюки шальные. И копытами по земле — шварк, шварк, аж травища с корнем.

— Так уж и травища, — хмыкнул нелюдим.

— Ага. — Хромоножка снова шмыгнул носом. — Страшный. Если б не это, — он скосил глаза на кувшинчик, — ни за что бы в лес не пошел.

— Значит, лосяка испугался?

— Ага, — кивнул Хромоножка.

— Такой верзила, тьфу! — сморщился нелюдим. — Тебе бы охотником быть. А ты слюни пускаешь, вон в дармоеды заделался. Горшком, эх!

— Так ведь не сам я, — обиделся Хромоножка.

— Давай кувшинчик-то.

— Точно не сам, — заторопился Хромоножка, — если б у меня выбор был. А то ведь в чем я виноват? Вот хотя бы сейчас…

— Кувшинчик, говорю, давай, — перебил его нелюдим.

— Да… Сейчас… — неуверенно повторил Бо. Гвирнус почти вырвал кувшинчик из его рук.

— Все? — мрачно спросил он.

— Лосяк — он ведь где-то поблизости бродит, — пробормотал повелитель.

— Тебе-то что? — усмехнулся нелюдим. — Обернешься чем-нибудь — никакой лосяк не страшен. Да и безобидный он. Так что давай, топай. Домой. В Поселок. Кому-нибудь на полку.

— Гм!

— Не хочешь? Ну тогда пойду я.

— Подожди, — вдруг жалобно сказал повелитель, — не могу я. Это… Домой. Мне с тобой надобно идти.

— Что?!

«Теперь уж не уйдет».

Светлое платьице Ай-и мелькало совсем близко.

Где-то позади отчаянно хрипел изрядно отставший Гольд.

«Ишь как она. С этаким брюхом… И не подумаешь, — удивлялся на бегу Мартин, — во дает баба. Другая бы уже и без брюха того. А этой хоть бы хны. Кого хочешь загонит. Но только не меня, — усмехался про себя охотник. Случалось ему чуть не целыми днями преследовать подраненных лосяков, и мало какому зверю удавалось уйти. — Беги-беги, — подзадоривал он Ай-ю, — хоть до самого утра. Хоть в Дальний лес. Хоть к Подножию. Хоть к вурди в пасть!» Он весь дрожал от возбуждения — так дрожит при виде добычи хороший пес, — злость же (за неудачный выстрел, за упущенного Гвирнуса) подстегивала почище любой плетки, и, как ни быстро мчалась сквозь лес Ай-я, Мартин бежал быстрее.

Он уже знал, что сделает, когда догонит колдунью.

Нет, он убивать ее не станет (куда спешить?), он свяжет ее (благо веревка в подсумке, под рукой), приведет в Поселок (кто тогда вспомнит о его неудачном выстреле?), а потом…

Потом колдунья получит свое.

И ведь не Питер ее приведет, не Плешивый, не Вьюн…

Он. Мартин. Лучший охотник в Поселке.

Да.

Даже лес, казалось, помогал ему. Деревья росли редко, и ветви уже не хлестали по лицу, и трава не путалась под ногами, и корни не выпирали из пересохшей земли. Бежать было легко. К ночи чуть похолодало, и воздух уже не так обжигал грудь.

Ай-ю и Мартина разделяло уже не больше тридцати шагов. В лунном свете мчащаяся впереди фигура колдуньи казалась неправдоподобно большой. Отбрасываемая ею длинная тень то скользила по земле, то вдруг переламывалась надвое, натыкаясь на редкие стволы сосен, то снова вытягивалась, теряясь в небольших разбросанных там и сям ложбинках.

«Уф!» Мартин оглянулся, вспомнив об отставшем приятеле. Того не было видно — лишь темные, мохнатые фигурки сосен. «Остановился, слабак», — недовольно подумал охотник. Мартин сплюнул и ускорил бег. В азарте преследования он уже не думал об осторожности. Впрочем, лес был настолько редок, что просматривался на добрую сотню шагов вокруг. И в этой сотне шагов их было только двое.

Он.

И Ай-я.

— Что?! — Гвирнус аж присел от неожиданности. Ну это уж слишком! — Очень ты мне нужен. Тут. В лесу, — брезгливо сказал он.

— Нужен, — упрямо сказал Хромоножка. — Ты не думай, я сильный, во! — и согнул руку в локте, отчего под рубашкой вздулись и впрямь приличные мускулы.

— Ну-ну, — хмыкнул Гвирнус, мысленно ругая себя за то, что не треснул повелителя по шее сразу, как только тот появился. Теперь будет зубы заговаривать. Почище самой Гергаморы. Про сны. Про лосяков (мало ли их нынче в Ближнем лесу? Небось от огня, от пожарища не один лосяк побежит. Тут что-нибудь и почище ведмедя объявиться может). «Вот ты этому дурню и скажи, — усмехнулся своим мыслям нелюдим, — так он до конца жизни за тобой хвостом ходить будет. Гм, велено ему, видите ли. Со мной. А! Каково! Тьфу!»

— А что, и впрямь что похуже лосяка заявиться может? — вдруг задумчиво спросил повелитель.

— Гр-р-бр… — издал нечто нечленораздельное нелюдим. Вот уж повелитель — повелитель и есть. Шарит в голове, будто в своем огороде.

— Это правда, — кивнул Хромоножка, — не приучены мы. Так ведь чего хорошего-то? Нам ведь и жен-то иметь нельзя. Я что, от хорошей жизни чужих лапаю? Да и как? Безобидно, поди. Ну там за задницу щипнуть. Юбку задрать. Ножку погладить. Некоторым нравится. Так ведь и все. Другой-то радости нет. Вам-то, обыкновенным, хорошо, — мечтательно произнес он, — и в голову всякая дрянь не лезет. И на ночь глядя чужие кувшинчики, гм, таскать не надо. И бабы вон — пожалуйста, бери — не хочу. А я чуть на титьки чужие гляну, так сразу, опять же, вешать. Вон, был среди наших, сказывают, один бедолага, так его раз десять в старые добрые времена за ноги да на сук, что повыше. Дней по пять, бывало, висел. А упрямый был — не обращался. Висит, красный весь, опухший, вроде как и не живой почти. Ну, рассказывают так, а бабы только ходят вокруг да потешаются. Хоть бы пожалел кто. Да вот навроде тебя.

— Очень надо, — насупился Гвирнус.

— Нет, я правду говорю. Что, я не чувствовал, что ли? Ты тогда, у дуба, хотя и не любишь нашего брата, а пожалел. Ну, гм, может, и не пожалел вовсе, а просто не понравилось тебе все это. А впрочем, лучше б уж я повисел. Что с того? Неприятно, конечно; так ведь нам, повелителям, что? На роду написано, да. Высунулся чуть — и пожалуйста!

«Ну, пошел языком чесать!» — недовольно подумал нелюдим.

— Извини, — буркнул Хромоножка. — Мне ведь это… поговорить-то не с кем.

— Так ведь и я не любитель болтать. Попусту, как ваш брат, — проворчал нелюдим, — треснул бы я тебе, хоть по шее, честно говорю; только уж больно убогий ты какой-то. Ты ведь и ответить не сможешь, что толку увечного бить? А?

— Повелитель я, — насупился Хромоножка.

— Одно только и знаешь. Повелитель. Повелитель. Ну и иди отсюда, повелитель, — брезгливо сказал нелюдим.

Он и Ай-я.

Еще — Поселок.

Еще — лес, река, небо, звезды. Иногда похотливо тянущая свои серебристые лапы (в окна хижины, по полу, по подушке к лицу Ай-и) луна.

— Брысь! Пошла вон!

Иногда он готов был ревновать ее ко всем.

К цветам, чьи запахи были куда приятнее, чем запахи его грубого, зачастую немытого тела. К реке, которая ласкала маленькие упругие груди так, как никогда не сможет ласкать их грубая, мозолистая ладонь. К солнцу, потому что оно имело наглость светить для нее. К маленьким пушистым кроликам, ибо она, Ай-я, питала к ним какую-то особенную любовь.

Он и Ай-я.

Еще — разговоры.

Еще — косые взгляды («Я колдунья, да?»), суеверный страх, приставучие повелители, иногда — сказки Гергаморы, от которых почему-то становится не по себе.

Много чего.

Чужого. Душного, как летний полдень. Склизкого, как шляпка поганого гриба. Пустого, как глаза дармоедов повелителей. («Впрочем, кто сказал, что у них пустые глаза?»)

Он и Ай-я.

Ибо он не ревновал ее ни к кому.