Тесный союз гностицизма и маркионизма, их взаимопроникновение — еще одна точка соприкосновения между нацизмом и коммунизмом.

В коммунистическом гностицизме схема, построенная на исторических фактах, открыто подменяет библейский смысл истории, отвергая как Бога Творца, так и Бога Спасителя: первый заменен естественной историей человечества, второй — волевой деятельностью партии. Поэтому наступление на христианскую Церковь было предпринято сразу же и за немногие годы принесло ей столько мучеников, сколько она не насчитывала со своего рождения. Но врагами в равной степени были все боги и все религии, поэтому атака пошла и на еврейскую общину, как и на саму идею общины. С конца 30-х годов первоначальный антииудаизм сменился прямым антисемитизмом. После 1945 г. было запрещено выделять евреев среди «жертв фашизма», говорить о Катастрофе и терпимо относиться к сионизму с того момента, как он утвердился в роли независимого национального движения. Коммунизм ревнив и не терпит «других богов пред лицом своим».

Нацизм сосредоточился на маркионитском варианте гностицизма. Формально и временно он одобрил «германское» христианство, не считавшее Бога Богом Авраама. Он преследовал верных христиан. Он попытался обогатить себя элементами эзотеризма и оккультизма конца прошлого века. Он желал пробудить неоязычество — поклонение древним германским богам, и эта новая подделка была оскорбительна для всего, что было в германской мифологии достойного, прекрасного и общего с Гомером. Трудно разобраться, как именно в коммунистической и нацистской системах спасения обстояло дело с ненавистью, уравнивавшей евреев и христиан: евреев ли ненавидели за то, что они породили христиан, или христиан — за то, что они отродье евреев? Гонения настигали сначала одних, потом других, кого бы из них ни начинали преследовать первыми.

Третья ересь — милленаризм. Он приносит те же исторические результаты, что и мессианизм. Он представляет собой чаяние радикальной перемены внутри истории. Библейский мессианизм чаял пришествия царственного мужа, способного восстановить завет мира в Израиле и народах. Ранний христианский мессианизм верил, что Христос вернется на землю, чтобы царствовать во славе тысячу лет с воскресшими праведниками. В XX веке оба мессианизма ушли в безрелигиозность. Крайние формы национализма были заражены мессианской идеей: немецкий или русский народ становились носителями надежды на окончательное искупление человеческой истории. Милленаризм — это нетерпение тех, кто чает пришествия Царства Божия на земле, и их готовность приблизить это пришествие своими руками. Он может быть понят как некие приступы пелагианства, коллективизированного и политизированного. Новую историю потрясают эти кризисы героизма: чешские табориты, мюнстерские анабаптисты, крайнее крыло Английской революции, Саббатай Цви. Они становятся куда более кровавыми, когда, избавившись от идеи Бога, стремятся установить regnum hominis [царство человека]. В такие кризисы разделение евреев и христиан обычно растравляется как раз отступниками от обеих религий: от былой веры они сохраняют лишь взаимную ненависть.

Теперь я хотел бы попытаться сопоставить, главным образом с религиозной точки зрения, то, как работает память в отношении нацизма и коммунизма. До сих пор я занимался этим лишь с политической точки зрения. Между тем, важность этих двух явлений, как я уже сказал, мобилизует религиозное сознание. Диапазон различных религиозных взглядов здесь столь же широк, сколь и диапазон взглядов политических, но эти множества не совпадают.

Я рассмотрю язычество (под которым понимаю то, что лишено или лишилось связей с библейскими корнями), иудейство и христианство. Можно сразу констатировать, что внутри каждой из этих категорий находится место различным и даже противоположным взглядам.

Возьмем пример Китая. В центре философских и религиозных традиций (тесно связанных друг с другом) расположен безличный Космос, в норме и в идеале управляемый гармонией, но подверженный беспорядку или даже кратковременному возвращению в хаос. Китайская история больше, чем европейская, ознаменована крайне бурными катаклизмами, способными уничтожить половину населения. Еще в XIX веке Тайпинское восстание прямо или косвенно привело к гибели 70 миллионов китайцев. Эта катастрофа аналогична тому, что случилось во времена Мао Цзэдуна. В обоих случаях харизматический вождь и партия, доведенная до фанатизма синкретической доктриной, включающей чуждые традициям элементы (в прошлом веке — христианские, в нашем — марксистские), столкнули китайский порядок в бездонный хаос.

Люди соотносят эти исторические и политические катастрофы со стихийными бедствиями: наводнениями, землетрясениями, неурожаями, но прихоти сотрясающими китайскую землю. Возникает впечатление (хотя, может быть, это лишь впечатление постороннего наблюдателя), что как только положение улучшается, животы наполняются, удовольствия возвращаются, а предприниматели вновь принимаются за дела и обогащаются — ткань общества немедленно вступает почти в биологический процесс затягивания ран, а вновь обретенная динамика жизни делает излишней работу памяти. Более того, режим, откровенно оставшийся коммунистическим, по-прежнему контролирует информацию о прошлом. Со стороны можно сказать, что постоянство космоса по обе стороны этих пертурбаций заглушает чувство истории и придает летописи поступь сводок погоды с их регулярной цикличностью, нарушаемой бурями.

Теоретически христианский мир, глядя на то, чем завершилась коммунистическая авантюра, должен бы испытывать озабоченность, даже ответственность. Именно в христианском мире расправляла крылья идея истории, устремленной ко всеобщему спасению, оттачивалось чаяние окончательного освобождения, всеобщего очищения, торжества добра. Никогда, однако, извращение этих идей не влекло за собой столько неправедности, никогда грех не переполнял так землю. Было о чем подумать. Тем не менее христианский мир не только забыл, но по велению своих пастырей еще и счел это забвение благочестивым.

Честно говоря, христианские и тем более «постхристианские» массы реагировали так же, как «языческие»; они мало-помалу отдаляются от христианства, а крещение их, как это было всегда, остается по своему характеру более или менее внешним. Коммунизм тянулся так долго, что его стали воспринимать как ледниковый период, как вечную суровую зиму. Теперь климат потеплел, снова вышло солнышко, и о коммунизме больше не думают, отдавшись повседневным заботам. Следует, однако, отметить забвение, свойственное именно христианам. Точнее, два противоположных его вида.

Первый коренится в первооснове христианской веры, особенно в ее отношении к злу и греху. С одной стороны, христиане научены тому, что они грешники; что грех, первородный и личный, присутствует в жизни человека наряду с добром изначально, а сегодня — более чем когда-либо; что само христианство началось с распятия Иисуса Христа, то есть с того события, когда человеческое сообщество сотворило наибольшее вообразимое зло, предав на смерть Единственного, Кто был без греха, когда между пятницей и воскресеньем Само Слово Божие было побеждено; что, с другой стороны, силой этого события они прощены, примирены, хотя вновь и вовеки подвержены греху. Этот христианский тип фамильярности как со злом, так и с добром приводит к тому, что христиане не слишком удивляются ни тому ни другому, всегда готовы к гpexy и прощению и уверены, что нет такой вины, которая не была бы прощена с помощью покаяния. В этом случае забвение естественно следует за прощением.

Наряду с этим добродетельным забвением (или вместо него) может существовать и другое, далеко не праведное. Обычно прощение дается лишь тогда, когда его испрашивают у Бога и у жертвы, лишь тогда, когда виновный предварительно признал свою вину и попросил прощения. Если эти условия не выполнены, а прощение все-таки дается в одностороннем порядке, то оно наверняка окажется не имеющим силы и станет еще одним грехом. Это чересчур легкое прощение может исходить из некоего нравственного высокомерия, которое запросто сбрасывает со счетов правосудие и справедливость, позволяя своему носителю кичиться великодушием. Может оно исходить и из простой лени, пасующей перед изучением фактов, из недостатка мужества перед требованиями справедливости либо из нежелания осознать свое активное или пассивное соучастие с теми, кого прощаешь особенно легко, потому что одновременно и себе даешь отпущение грехов без исповеди. Кажется, никто не готовит публичную церемонию покаяния в этих грехах.