Я посылаю родителям фотографии городов, в которых бываю вместе с луна-парком. В столицах аттракционами никого не удивишь, мы объезжаем маленькие города. Я фотографирую ратуши, мосты и дома с палисадниками. Папа теряет зрение, он почти ослеп, но все равно просит, чтобы мама развешивала эти фотографии на стене в большой комнате. Недавно я приезжал к ним. Возле нашего подъезда посадили новые деревья. В парк я не ходил. Мои родители уже несколько лет на пенсии. Папа целые дни проводит у окна. Он еще может различать свет и тень. Мама заботится о папе. Она почти не выходит из дома.

Спустя несколько дней после моего приезда мама попросила меня достать с антресолей коробку с посудой. Я открыл дверцы, внутри было очень пыльно. Чувствовалось, что туда уже давно никто не заглядывал. Пытаясь добраться до нужной коробки, я заметил небольшой кусок картона. Мне трудно сейчас сказать зачем, но я вытащил его и вытер пыль рукавом свитера — это был рисунок маслом, который я видел много лет тому назад. Я иногда вспоминал его и гадал, что с ним стало. Когда я фотографировал, мне хотелось, чтобы на моих снимках было похожее настроение — когда людям уютно и они не знают, что над их домом повисла летающая тарелка. Но у меня не получалось. Я смотрел на этот рисунок. Краски показались мне резкими. Небо было нарисовано крупными мазками. Мама позвала меня. Я вытащил нужную коробку, вернул рисунок на место и плотно закрыл дверцы. Через неделю мой отпуск закончился, и я вернулся в луна-парк.

Обычно мы приезжаем в новый город под вечер. Закончив работу, я не иду в гостиницу, а гуляю по ночным улицам. В городе уже почти нет прохожих, а в домах — темные окна. Тротуары тускло отражают свет фонарей, как будто они сделаны из теплого пластилина. Иногда, когда улица идет резко под гору, у меня возникает ощущение, что я нахожусь на карусели, которая установлена не параллельно земле, а перпендикулярно. Мне начинает казаться, что, сделав шаг, я ухну куда-то вниз, буду стремительно падать, а потом окажусь на той же улице, вернувшись назад на несколько кварталов. Иногда мне кажется, что диаметр карусели гораздо больше и, когда я сорвусь вниз, над затылком у меня будет Большая медведица, а когда стану возвращаться — Южный крест. Когда я так чувствую, я захожу в ночные кафе. Там стоят пластиковые столики и стулья с железными спинками. Посетителей в этот час бывает очень мало. На чугунной плите жарятся лук, кусочки мяса и куриные потроха. Хозяин кафе заворачивает мне их в лепешку и спрашивает, как дела.

Недавно директор луна-парка поручил мне фотографировать детей на карусели и продавать снимки их родителям. Он сказал, что это существенно повысит доходы от аттракциона. Я вспомнил, как мы с папой ходили в парк, он покупал билеты на карусель и сажал меня на пластмассовую лошадь. Где-то нажимали на кнопку, карусель приходила в движение. Я переставал видеть папу, оказывался один. Я вспомнил, что сначала боялся, а потом испытывал торжество: я знал, где я, а папа меня не видел. Потом я стал представлять себе, как папа ждет, пока я появлюсь, и волнуется, потому что я — по другую сторону карусели и неизвестно, что со мной стало. Я жалел папу и хотел, чтобы карусель быстрее возвращала меня к нему.

Я стою у лесенки, ведущей на карусель, и держу свой фотоаппарат наготове. Щелкает реле, и дети — на лошадях, на китах, на львах, лисах и ящерицах — скрываются из виду. В этот момент мне всегда становится не по себе, потому что они совершенно одни, в медленном движении, ни для кого не доступны.

Но проходит несколько секунд, и они возвращаются.

Аня Кузьминская

НИЖНИЕ УГЛЫ

Мы ехали из Москвы в Ярославль. Мы должны были купить там новую машину взамен этой. Сеня рулил, я смотрела по сторонам и читала указатели. Было солнечно и жарко, мы пили из бутылки, у нас играла музыка, мы ехали и ехали.

А потом мы проехали указатель, на котором было написано: «Нижние Углы 10», стрелка вела направо.

— Нижние Углы, — прочитала я.

— А? — спросил Сеня.

— Наверное, деревня, — сказала я. — Нижние Углы. Занятное название. Десять километров направо.

Сеня вдруг затормозил, прижался к обочине и дал задний ход.

— Ты что? — спросила я.

Он молча вернулся к указателю, и мы повернули на Нижние Углы.

— Куда ты едешь? — спросила я.

— В Нижние Углы, — сказал Сеня.

— Зачем?

Сеня долго не отвечал, асфальтовая дорога закончилась, и началась грунтовая.

— У меня там бабушка, — сказал Сеня.

— Какая бабушка? — спросила я.

— Обычная, — сказал Сеня.

— Но я знаю твою бабушку, — сказала я. — Она живет в Сокольниках. А вторая твоя бабушка давно умерла, нет?

— Значит, прабабушка, — ответил Сеня.

И нас подбросило, потом что дорога становилась все хуже.

Мы ехали и ехали. Мы ехали долго. Меня укачало, я проснулась, когда мы остановились у дома на краю деревни. Сеня вышел из машины, я вышла за ним. Дом был хилым, забор вокруг него почти везде обвалился, а на оставшихся колышках висели тряпки и торчали банки. По двору шастали куры. Под яблоней лежала грязно-серая коза, и она смотрела на нас серьезными желтыми глазами.

Из дома выглянула бабуля, она повозилась в сенях и поспешила к нам, внимательно в нас вглядываясь.

— Кого ищете? — участливо спросила бабуля.

— Бабка, — сказал Сеня, — я твой внук.

Он сказал это так просто, и радостно, и открыто — а еще начинало садиться солнце, и оно подсвечивало Сеню, как будто он на сцене, а на него направлен золотистый прожектор. Ворот его рубашки был распахнут, черные волосы вились, он весь сиял, и я им залюбовалась. Чуть не заплакала от умиления.

— Оооой! — удивленно сказала бабуля. Она тоже расцвела: — Это ты чей же будешь, внук?

— Мать Татьяна, батя Паша, — сказал Сеня.

Бабуля задумалась.

— А фамилия? — спросила бабуля.

— Тихонов, — сказал Сеня.

— Это какие же Тихоновы? — спросила бабуля. Но тут же опять заулыбалась, пригладила волосы под платком, взяла Сеню рукой за локоть, повела в дом. Я уцепилась следом. Откуда-то выскочил еще бобик, с лаем, мелкий и суетливый, — вертелся между ногами, то ли лизал, то ли покусывал, бабка на него пшикала, я боялась на него наступить.

В доме пахло кислым, сладким и мокрым деревом.

Мы заночевали в столовой, бабуля постелила нам большую кровать, а сама ушла в дальнюю комнату. А утром, когда я открыла глаза, было как-то слишком тихо.

В окне колыхалась ветка, рядом дышал Сеня, тикали часы — и всё. Остальное было недвижным, молчаливым.

Я слезла с кровати, надела платье, пошла во двор. На крыльце чуть не наступила на бобика — он дрых, пригревшись на солнышке, кверху пузом. По двору шастали куры. Коза под яблоней исчезла.

День был солнечным, пригожим. Но тишина стояла фантастическая. Машины не гудели. Люди не кричали. Хоть бы какой петух заорал или там застрекотал кузнечик. Но нет. Все вокруг молчало.

Однако по улице из деревни к нашему дому шел мужик, в широкой рубахе с подвернутыми рукавами. Когда я его заметила, мужик махнул мне рукой и пошел быстрее.

— Что Палыч? — спросил мужик. Он запыхался.

Я хотела спросить: «А кто это?», но вдруг сообразила, что, наверное, Сеня. И ответила:

— Спит.

— Ты его не ругай, — сказал мужик. — Он мне знаешь как вчера помог с проводкой.

— Сеня? — спросила я.

— Ну так, — ответил мужик. Он стоял у калитки и будто чего-то ждал.

— Разбудить его? — спросила я.

— Не-не, — сказал мужик. — Мне не к спеху. Огурца у тебя нет соленого?

— Не знаю, — сказала я.

— В холодильнике посмотри, — сказал мужик. — Там еще оставалось в банке.

Я вернулась в дом, посмотрела в холодильнике. В банке оставалось, и я оттащила ее мужику целиком. Он обрадовался, хлебнул заодно рассола.

— Может, зайдете? — спросила я.

— Не-не, — сказал мужик, — я тут посижу, под яблоней. Погода вон хорошая. А ты занимайся своими делами, занимайся.