Непредвиденное появление в Эфире самого Язона должно было, судя по всему, многократно упрочить положение его бывшего соратника, так что весть о новом царе вновь оживила толки о невероятных удачах городской знаменитости, сыпавшихся на Автолика одна за другой. Но виновник шумихи удивил всех еще более, проявив качество, которого от него не ожидали. Он заметно сократил свои описания славного похода, даже изредка удерживал соседей от восхваления своих достоинств, как если бы ему показалось наконец, что боги чрезмерно к нему благосклонны и что это уж как-то слишком. Новый облик героя, смущенно принимающего восхищение окружающих, не забывая напомнить о том, как их все-таки много было на «Арго», и о преобладающих заслугах главного аргонавта, еще больше расположили эфирян к несомненному фавориту царского дома.
Сизиф, как вновь прибывший, не успел еще прибавить свой голос к общему хору, и с ним Автолику нечего было расшаркиваться. Однако он поспешил представиться в самые первые дни, когда каменщики заканчивали их дом, сразу обрушившись на супругов с советами, предложениями дружбы и помощи в знакомстве с новым местом и его жителями, о каждом из которых ему все было известно, как он утверждал. Ничего толкового он, в сущности, не посоветовал, но был очень шумен, назойлив, долго убеждал, например, Сизифа, что зал внизу мог бы быть и пошире — это при возведенных уже стенах. Сизиф быстро догадался, что вступать с ним в спор бесполезно, и с тех пор каждый раз только дожидался, когда назидательный пыл долговязого соседа угаснет и он вспомнит о каких-нибудь других своих делах.
Напомнить о себе новому царю Автолик, напротив, не спешил. Язон тоже никак не проявлял желания заключить боевого друга в объятия. Охолаживая горожан, подталкивавших его возобновить многообещающее знакомство, Автолик рассудительно поучал их, что у царя без того много забот, что не к лицу ему лезть со своими личными интересами в ущерб городу, что всему свое время. Он даже поделился с некоторыми из них размышлениями о том, не следует ли ему вновь отлучиться из города и вернуться, когда царь окончательно освоится. Уехать он не уехал, но довольно долго избегал встречи с царствующими супругами.
Мало-помалу увлеченные обсуждения колхидской эпопеи начали остывать. У всех были свои дела, город изменил имя, они привыкали и себя именовать по-другому, и, не подогреваемые вездесущим, громогласным присутствием своего доблестного земляка, коринфяне утратили интерес к истории золотого руна, к участию в ней Автолика и к его предполагаемой близости к царскому дому.
Тут он, кажется, все же переборщил. Совсем оставаться в тени не входило в его задачу и уж никак не соответствовало ни фанфаронскому естеству, ни полубожественному происхождению. Когда же до его слуха было доведено, что царь недоумевает, отчего один из аргонавтов сторонится своего бывшего предводителя — кто-то все-таки намекнул, видимо, Язону о существовании тут под боком легендарной личности, — Автолик отправился во дворец.
Впоследствии он воздерживался от описания встречи, лишь видом своим, уверенным и удовлетворенным, всячески подчеркивал, что все, мол, в порядке. Но кое-какие сведения, просочившиеся из дворца, свидетельствовали, что имело место определенное недоразумение.
Никто не стал бы называть Автолика в лицо самозванцем, однако поговаривали люди, что Язон его не узнал. Царь повел себя дипломатично — в конце концов, он сам не помнил точно, сколько героев участвовало в походе. Кто-то сошел с пути, не добравшись до Колхиды, как Геракл, кто-то присоединился к ним уже в дороге, как сыновья Фрикса, так что конечное число тех, кто так или иначе побывал на палубе «Арго», могло перевалить и за сотню. Но жарких объятий с похлопыванием по спине и взаимными воспоминаниями не случилось. Медея же, открыто не разоблачая вежливую сдержанность супруга, прониклась к выскочке презрением. Даже общепризнанное происхождение Автолика, которое, по ее мнению, надо было бы, в общем-то, еще доказать, лишь утвердило высокомерное отношение к нему Медеи. «А кто такой Гермес? — говорила она тем, кто не решался пока списать со счетов лже-аргонавта. — Мальчишка на посылках? Хотя бы и у богов. Мой дед, Гелиос, по крайней мере, ни у кого поручений не принимает».
Все это, покипев в слухах, выварилось в новую кличку, которой, усмехаясь, обменивались за спиной Автолика горожане, называя его «почетным аргонавтом».
Но Медея пошла еще дальше, предложив иное толкование имени Автолика. Оно привычно связывалось для всех с образом волка — не какого-то одного живого хищника, а с идеей сильного, опасного зверя, с самой волчьей сутью, воплотившейся в имени «сам-волк». Медея была чужеземкой, и пеласгийское наречие звучало для нее более остро. Она расслышала, что в имени Автолика его вторая половина может с равным успехом означать и волка, и свет. А поскольку ничто в облике и поведении гаера на свет не намекало, колхидская царевна посоветовала воспринимать имя как печать бесстыдного самозванства, с восточной хитростью удовлетворив любопытство коринфян, почуявших возможность расшатать пьедестал местного героя, бестактность которого они соглашались терпеть только в свете его безукоризненного послужного списка.
Всерьез никто этого не принял, но шутка прижилась, и эта ничтожная мушка в меду общественного мнения тоже раздражала горожанина, желавшего по-прежнему оставаться на виду. Но настоящая трещина пролегла между ним и Сизифом во время торжеств, которыми открывались первые Истмийские игры. Сизиф, признанный их устроитель, был задарен царской милостью и определенно становился знаменитостью номер один. Как же было Автолику не скрипеть зубами.
Но это он делал втайне от других, а открыто, нисколько не меняя своей повадки бесцеремонного простака, начал задирать Сизифа при каждом удобном случае. Оба были почтенными отцами семейств, никто не ожидал, что они опустятся до кулачной потасовки, как молодые петухи. Более того, первая же попытка такого рода с чьей бы то ни было стороны как раз стала бы свидетельством поражения. Целью Автолика было унизить соперника, одурачить его, продемонстрировав городу неловкость всеобщего любимца.
Как только все поняли, что происходит и поединок между двумя видными горожанами стал чем-то вроде местной достопримечательности, Автолик принялся как можно чаще рассказывать — за спиной Сизифа, разумеется, — что, хоть страсти и накаляются, того и гляди дело дойдет до драки, он, Автолик, никогда не позволит себе сразиться с фессалийцем. Это было бы с его стороны нечестным и, скорее всего, фатальным поступком, ибо среди прочих тайных знаний, которыми снабдил его в свое время отец — а что отцом его был вечно юный бог Гермес, все, конечно, помнили, — было искусство боя, созданное одним замысловатым тибетским народцем и позволяющее легко лишить человека жизни голыми руками, вырвав его сердце. Обладая таким неодолимым преимуществом перед любым смертным за пределами далекой горной страны на востоке, он счел бы себя не вправе воспользоваться им против во всех отношениях достойного, но обреченного на поражение соседа. Такой высокой пробы было благородство Автолика.
Сизифу крючковатые шутки в его адрес казались смехотворными, а в этом последнем признании хитроумного пустозвона, старавшегося задеть его мужское достоинство, он угадал попытку Автолика на всякий случай избавить себя от маловероятного, но все же возможного столкновения.
Но вскоре у него стал исчезать скот, и это было уже не шуткой. Убедившись, что пастухи надежны и что в округе не появилась крупная волчья стая, Сизиф пришел к единственно возможному выводу: это была кража.
Веселой проделкой воровство скота могло считаться у богов. Люди были настроены иначе, попавшегося вора вполне уместно было и жизни лишить. Соответственно, большим преступлением считалось огульное обвинение в воровстве. Поэтому самую первую догадку Сизиф решительно отбросил, сочтя, что богатый Автолик, при всей его вздорности, вряд ли решился бы так рисковать.
Тот же сам лез на рожон, расписывая направо и налево, в том числе и самому Сизифу, каким внезапно плодовитым стало его стадо и как вовремя, потому что на Сикионском базаре цены на овечью шерсть начали расти. Тут как раз и крылась причина его наглой запальчивости. Дело было в том, что пропадали у Сизифа козы, а у Автолика увеличивалось поголовье овец.