В России книга Гюйгенса явилась совершенно новым жанром научной литературы. Переводчик безусловно стремился разъяснить открытия, достижения науки Запада и сделать их понятными „читающей по буквам публике“.

Вступление к русскому изданию открывается несколькими цитатами из Библии, которых нет в оригинале. Таким образом, читателю незаметно и мягко вселяют веру в то, что „таинство достойно удивления“. А именно, наш мир не является центром Вселенной — „как кажется нам живущим на этой земле“. В действительности, наша Земля такая же, как и другие планеты, и вращается вокруг Солнца. Русский перевод начинается благословением, а заканчивается выражением „Соли Део Глория“. Должно быть, так Брюс пытался придать этому смелому открытию ауру духовного одобрения.

Действительно, основной целью предисловия было сгладить для маловерных читателей жесткую прямоту текста книги. Староверы буквально набросились на этот труд, а несчастный издатель говорил об этой книге, как о промысле дьявола.

Причина этого страха ясна, так как революционная идея всей книги высказывается на самой первой странице: „Любой человек, который разделяет мнение Коперника о том, что наша Земля является Планетой и, как другие Планеты, вращается вокруг Солнца и освещается им, не может, хоть иногда, не предположить, что другие планеты имеют свою одежду и мебель и своих жителей так же, как и эта наша Земля, особенно, если он (человек) принимает во внимание последнее, сделанное после Коперника, открытие спутников Юпитера и Сатурна, а также обнаружение равнин и возвышенностей на Луне, что явилось доказательством родственной связи между ними и нашей Землей, а также доказательством этой системы…“

Ранние писатели, такие как Николай Кузанский, Кеплер, Джордано Бруно, „и, если можно верить, то и Тихо Браге были того же мнения“, они также „населяли“ планеты жителями, но их ошибка состояла в том, что они сочиняли сказки о людях на Луне. Гюйгенс, с другой стороны, „придавал этому вопросу серьезное значение“ и пришел к выводу, что „исследование этой проблемы имеет практическое значение, и нельзя останавливаться перед трудностями, а также имеется огромное поле для предположений…“

От некоторых, „чье невежество или рвение не знало границ“, можно было ожидать „ужасного приговора“:

„Люди, не имевшие представления о геометрии или математике, будут смеяться и сочтут это чудачеством и смехотворным предприятием. Для них разговор об измерении расстояния до звезд, а также разговор об измерении размера звезд — является самым настоящим колдовством: а что касается движения Земли, сделали замеры, точно ли, по крайней мере случайное мнение; и не удивительно поэтому, если они примут то, что основано на такой шаткой почве для мечты фантастической головы и для расстроенного сознания“.

Все это касается любителей, дилетантов и невоспитанной публики. Вторая группа, которую он имеет в виду, — духовенство. Против них, впрочем как и в других подобных случаях, он прибегает к тем же самым аргументам, что и Галилей. Гюйгенс здесь более искренен и стремится к „ясности выражений“, то есть к тому стилю, который так высоко ценил Ньютон.

Когда они слышат, что мы говорим о Новых Землях и Животных, наделенных таким же разумом, как и они, эти люди немедленно проявляют готовность к религиозным восклицаниям, что мы выдвигаем свои гипотезы против мира Бога и что наше сверлящее мнение прямо противоположно Священному Писанию…

Но что касается миров на Небе, „они хранят полное молчание. Либо эти люди приняли решение их не понимать, или они абсолютно невежественны: так им так часто отвечали, что мне даже стыдно повторять это: совершенно очевидно, что Бог не имел намерения делать такого подробного Перечисления в Священном Писании всех деяний его Мироздания“.

„Но может быть, — иронически замечает Гюйгенс, — они скажут, что нам не пристало быть настолько пытливыми и так назойливо любопытными в этих вещах, которые Всевышний Создатель кажется сохранил в тайне…“ И он отвечает им более резкими словами.

Далее Гюйгенс пишет, что если бы человек прекратил научные исследования, то так бы ничего и не узнали о размерах и форме Земли, не ведали бы, что такое Америка и где она есть. Все люди считали бы, что Луна светит своим светом и, может быть, все мы стояли по уши в воде при каждом затмении, как до сих пор это делают индейцы. Не стали бы известны нам и многие другие открытия в астрономии.

Затем следует интересная защита права натурального философа „вести исследование в природе вещей“. Предположение — это перевод латинского слова „гипотеза“ — оно не бесспорно, так как еще не доказано. Если же предположение доказано наблюдениями, оно становится „значительной помощью прогрессу, разуму и морали“.

Один из биографов Ньютона, Л. Т. Мор, считает, что такие люди, как Роберт Гук и Христиан Гюйгенс, полагались на внутреннее чувство и, возражая Ньютону, „просто противопоставляли теорию гипотезе“. Вне зависимости от значения этого определения. По „Космотеоросу“, становилось ясно, что Гюйгенс все еще колебался между картезианством, по которому объекты научного исследования являются продуктом мысли, и между феноменолизмом Ньютона, который рассматривал их как внешние реалии. Таким образом, если русский читатель впервые знакомился с современным научным методом по книге Гюйгенса, то ему становилось очевидным, что для доказательства любого утверждения следует шире практиковать „наблюдения“, как явно недоказанная эмпирически двойственность „миров“.

Несмотря на такую явную демонстрацию своей беспристрастности, справедливость Гюйгенса определяется характером „предположения“, которое он пытался доказать. Христианство существует уже много веков на предположении, что человек является вершиной творения Бога. Если расширяющаяся Вселенная и возможность существования разумных существ в других мирах не разрушают уникальность, единственность Христа, то это, безусловно, подвергает огромной опасности христианскую теологию. Гюйгенс предпринимает попытки устранить возможность такого опасного вывода, обходя стороной религиозные выводы. Он оперирует в основном такими светскими концепциями, „идеями“, как смысл, справедливость, мораль и т. д. Парадоксальность его положения заключается в том, что для доказательства абсурдности чего-либо по первому впечатлению он должен подчеркивать абсолютную разумность нашей собственной Солнечной системы.

Система Коперника, эллиптический курс, открытый Кеплером, а также и представление о гравитации, „которую И. Ньютон объяснил так подробно, с необыкновенной простотой“, и послужили неопровержимым доказательством того, что природа имеет понятную структуру. Из этого можно сделать логический вывод, что по картезианской теории природа является шифром или тайнописью, зафиксированной и решенной. По крайней мере в общих чертах в математике, в этом памятнике человеческому разуму, ключом от которого мы владеем.

Это является основной темой всей работы Гюйгенса, что же касается его категоричных выводов, то они ясно выражены в его нападках на А. Кирхнера. Иезуит, автор книги „Итер Экстатикус“, Кирхнер, как и Гюйгенс, верил во множество миров. Эта вера являлась основной нитью его книги, в которой он посещает различные планеты в своих сновидениях. Однако, вместо того чтобы найти в нем ценного союзника, Гюйгенс отрицает эту книгу за ее легковесность и ненаучность. Выводы Кирхнера могли бы быть идентичными, если бы он не совершил грубую и непростительную ошибку своей привязанностью к взглядам Тихо Браге, Аристотеля и других докторов в то время, когда было совершенно ясно, что „Коперник их всех освободил… тем, что доказал движение Земли“.

Из этого следует, что книга Кирхнера является „пустой и бессмысленной чепухой“ — не потому, что выводы неправильны, а потому, что они основаны на ложных логических предпосылках. Главной целью Гюйгенса было не столько доказать состоятельность теории Коперника, сколько показать в „Космотеоросе“, что та же неотъемлемая логика, с помощью которой была определена роль природы по отношению к Земле, эта же логика может быть в равной степени применима и к другим планетам. <…>