— Это дракон, — ответил Брокк.

И он умирает.

— Закрой глаза, — Брокк попросил, и зверь подчинился. — Приляг.

Он вытянулся и выдохнул, замер в ожидании. И Брокк не стал его мучить. Контрольная пластина отошла с тихим щелчком, обнажив переплетение патрубков и металлическую сеть.

— Уже недолго.

Пальцы отсоединяли сосуд за сосудом, дезактивируя энергетический кристалл. И драконье сердце, бившееся медленно, остановилось.

Вот и все.

Можно уходить, но Брокк продолжал сидеть рядом с механомом, не способный бросить его. Отчего-то это казалось предательством. А буря, отступившая было, вновь потянулась к полигону. Взвыл ветер, хлестанул по лицу, отрезвляя этой пощечиной.

Не время тосковать.

И да… дракон — всего-навсего машина.

Как и рука Брокка. Стоит ли горевать об умершем железе? Не больше, чем о погибшем пламени. И Брокк поднялся.

Следовало заняться расчисткой ангара, и восстановлением того, что еще поддавалось восстановлению, людей разместить, организовать питание… и решить еще тысячу и одну бытовую проблему. Но не дойдя до хижины, которая чудом уцелела — огонь лишь прокатился по низкой земляной крыше — Брокк обернулся.

Лиловое небо, багряные всполохи. Снег неестественной белизны.

И мертвый дракон, которого буря спешила укрыть ледяным саваном… сюрреалистическая картина собственного безумия. И спастись от него не выйдет.

Не в одиночестве.

Ночью Брокк вновь видел сон. И сползая с драконьей спины, силился дотянуться до связки шаров, в которых клокотало пламя. Теперь он слышал и его голос, плач огня, разлученного с жилой, обреченного на скорую смерть.

Ярость.

Боль.

Обида… он, наверное, кричал, если, очнувшись ото сна, увидел над собой перекошенное отвращением лицо Рига. Тот держал масляную лампу, и вид огня, заслоненного стеклом, вызвал приступ тошноты. Брокк, оттолкнув помощника, выскочил из хижины.

Рвало желудочным соком. Долго. Он стоял на четвереньках, и с губ стекали нити слюны. Брокк часто сглатывал, но тошнота не прекращалась.

— Мастер? — дверь скрипнула, отворяясь. Она давным-давно разбухла, перекосилась, и над порогом виднелась щель, которую на ночь затыкали полотенцем. Сейчас это полотенце Риг держал в руке. В другой — ту же лампу.

— Все… нормально.

Брокк встал на колени и, зачерпнув колючего снега, кое-как отер лицо.

— Вам лучше…

— Нет.

Он стряхнул руку Рига.

Надо отдышаться. И встать, но Брокк подозревал, что сил у него не хватит и тянул время.

— Продует, — миролюбиво заметил Риг, пытаясь подавить зевок.

А ведь рано. Небо на востоке посветлело, но оно становится прозрачным задолго до рассвета. Еще час или два до появления солнца.

Звезды яркие.

Луна низкая, крупная, в черных пятнах, словно подпалинах. Запах дыма, который будет держаться еще долго. И Брокк трет лицо, пока снег не превращается в воду.

Риг не уходит.

— Что?

— Ничего, — он ставит лампу на снег, и свет окрашивает его в желтые тона. — Просто…

Просто не бывает.

— Инголф собирается уходить за Перевал. На Побережье много работы и…

…и у него нет причин марать руки.

Это хочет сказать Риг?

— А твой брат?

Тяжелая голова. И кислый привкус во рту Брокк затирает снегом. Черпает и жует, глотая уже воду. Желудок отзывается резью, урчанием и слабыми спазмами. Того и гляди, снова вывернет.

— Ригер… — Риг крутит пуговицу. А он ведь тоже мерзнет, выскочил, накинув тулуп поверх нижнего белья. И овечья шерсть топорщится, индевеет на ветру, Риг же, словно не замечая неудобства, крутит обтянутую серой материей пуговицу. — Его подозреваете? Он тоже здесь был. Вчера.

— Ты не сказал.

— Сложно винить своего брата в чем-то.

Эти двое никогда не были близки, порой Брокку начинало казаться, что за вежливостью, с которой они обращаются друг к другу, скрыта отнюдь не родственная любовь.

Что ж, родственная ненависть тоже имеет право на жизнь.

— И вы правы, — Риг подал руку, помогая подняться. — Мы… не слишком-то близки. Почему-то считается, что, если брат, то я должен его любить. Или он меня. У вас есть родственники?

— Сестра.

Которую Брокк почти не знает.

Девчонка с длинным носом и зелеными глазами.

Пышное бальное платье. Парча и кисея. Розы из ткани. Взрослая прическа и атласные башмачки. Веер, слишком большой для нее, и Эйо то и дело раскрывает его, любуется рисунком на ткани.

Сжимает крохотный ридикюль, поглаживает бальную книжку, которой суждено остаться пустой.

Восторг.

И растерянность: никто не спешит знакомиться с ней. А бальная книжка остается пустой… и Эйо, спрятавшись в тени колонны, с плохо скрытой завистью смотрит на тех, кому повезло больше.

— Леди, вы подарите мне вальс? — Брокку невыносимо горько видеть ее такой.

— Конечно!

Она так долго училась танцевать. И подбородок задирает гордо. В ее глазах он — самый лучший.

Этот восторг завораживает.

Затем письмо… и оборванная нить первой любви, которая, казалось, непременно закончится свадьбой. У родителей Гирхольд нет причин отказать.

Не было.

Глухая обида, на мать, на альва, что так некстати встретился на пути, на деда, не сумевшего помешать побегу. И на эту девчонку, которая сама по себе — доказательство нечистой крови.

Злость.

И раздражение, потому что Эйо по-прежнему смотрит на него с восторгом.

Не ссора, но… потерянное время, о котором Брокк жалел. Их отъезд и ее появление в зале для тренировок. Пара слов и… почему он позволил ей уйти?

Сколько раз Брокк спрашивал себя об этом.

Надо было остановить. Задержать.

Сделать хоть что-то. А он проводил ее к экипажу, еще не понимая, как надолго отпускает. Потом был взрыв и собственные его обиды, которых стало слишком много. Постаревший дед.

Война. Имя на родовом гобелене, которое не гаснет, даруя надежду, что однажды… и случайная встреча. Уже не девочка, женщина в чем-то чужая, но все же безмерно дорогая.

— Вы любите свою сестру, — сказал Риг.

— Да.

И ту, прежнюю девочку, которой не стало.

И новую, строгую с едва заметными морщинками в уголках глаз. С настороженным взглядом, из которого хочется стереть страх. С огрубевшими руками — мозоли не скоро сойдут. С ночными кошмарами, к счастью редкими.

Оден сумеет защитить и от них.

— Вы были близки?

— Не знаю.

Скорее нет.

Не успели. Слишком мало времени было у них вдвоем. Впрочем… в силах Брокка все изменить. И пусть у Эйо есть собственный дом, но двери его не заперты для брата.

Она рада ему.

— Мы с Ригером с рождения отличались. Его любили больше, — в голосе помощника прозвучала плохо скрытая обида. — Он был милым улыбчивым ребенком…

…который вырос в улыбчивую сволочь.

— А я был замкнутым. Нелюдимым. Мастер, может, стоит продолжить беседу в другом месте? Не знаю, как вы, а я замерз.

И Риг, пригнувшись — дверь в хижину была низкой, да и потолок не позволял выпрямиться в полный рост — ушел. Тишина показалась оглушающей. Ветер стих. И горы замолчали.

А в этой тишине Брокк едва не потерялся.

Он — снова ребенок, не способный дотянуться до края пьедестала. Зал слишком велик, а солнечный свет, проникающий сквозь стеклянную крышу, делает его вовсе огромным. Брокк знает, что это иллюзия, но… ему страшно. Кажется, что стоит сделать шаг, оторвать руку от мрамора, и он потеряется среди этой белизны и света.

Как сейчас.

Только он достаточно взрослый, чтобы управиться с собственным страхом.

В землянке дымно и при том холодно. Разворошенная постель успела остыть, а отсыревшей она была всегда. И Брокк, нырнув в меховую полсть, поморщился.

Сон не придет.

И кажется, не только к нему.

Риг повесил лампу на крюк, и та покачивалась, скрипела. Желтый огонек кренился то влево, то вправо, будто кланялся. Риг же бродил по хижине. Он так и не скинул тулуп, ко всему натянул валенки, поистоптавшиеся грязные. И в этом облачении донельзя походил на медведя-шатуна. Только стеклышки очков поблескивали в темноте.