И зачем ему жена?

Тем более такая.

Какая?

Пахнущая свежей травой и железной окалиной. С узкой ладошкой, которая дрожит в его руке. С пальцами, что то гладят, то сжимаются, словно она боится эту руку отпустить.

Потеряться.

С высокой, слишком взрослой для нее прической. С платьем нелепого темно-синего цвета, который ей не идет, подчеркивает бледность, какую-то болезненную прозрачность кожи. С белой тонкой шеей… и острыми детскими ключицами. С воротничком, который выглядит колючим, неудобным… со всей этой обманчивой хрупкостью и наивным взглядом. В нем читается страх пополам с обидой.

— Я, — она все же рискнула посмотреть в глаза и шмыгнула носом, — я вас не боюсь.

— И чудесно, — подал голос Стальной король. — В таком случае позволю себе оставить вас. Брокк, надеюсь, ты помнишь, о чем мы говорили. И дашь себе труд подумать над моими словами.

Будто у него есть иной выбор.

Брокк чувствовал, что едва сдерживает гнев. Не на эту девочку, за которой по-хорошему, нет вины. И не на короля — на него сердится бессмысленно. И точно не на Виттара, наблюдавшего за представлением, которое, кажется, изрядно его веселило. На себя. За слабость. За беспомощность. Зависимость.

И за то, что этот брак изначально обречен быть несчастливым.

Память услужливо подобрала десяток причин.

…зимний сад. И стекла оранжереи с морозной росписью. Черный бархат ночи. Россыпь звезд, каких-то неестественно ярких, крупных, словно искусственных. Скамья. Газовый фонарь, отгоняющий темноту, он сам — диковинный цветок на длинном металлическом стебле. В пятне его света снег искрится, и Брокк, считая искры, ждет… снова ждет.

У нее в привычке не обращать внимания на время. И надо бы уйти, он уже начал замерзать, но упрямство заставляет оставаться на месте.

…Лэрдис появится. В конце концов, она всегда появляется.

Минуты летят.

Сад пуст. Вновь пробуждается привычный зыбкий страх, что сегодня она все-таки не придет. Забыла. Не сочла нужным. И рука тянется к карману, в котором лежит ее записка. От бумаги исходит тонкий аромат лаванды. И Брокк готов вдыхать его, согреваясь надеждой.

— Прости, милый, — она появляется, когда надежды почти не остается.

Лэрдис прекрасна, как сама зима, и ей к лицу наряд из темно-синего бархата, рыжим мехом отороченного…

…Кэри надела похожий, но и в нем выглядела ребенком, пожалуй, более ребенком, чем на самом деле являлась.

На плечах Лэрдис белым снегом лежит шубка. Щеки слегка разрумянились, а глаза сияют. Она дарит поцелуй, которого Брокк почти не ощущает, до того холодны ее губы.

— Я немного занята была. Надеюсь, ты не сердишься? — Она касается его щеки и вздыхает: — Мой мальчик совсем замерз.

Брокка злит, что она называет его мальчиком, но льстит, что считает своим.

— Мой, конечно, мой, — она гладит обледеневшую щеку. — Я его никому не отдам.

И снова аромат лаванды. Ей он нравился, и сами невзрачные эти цветы… если, конечно, она не лгала. А лгала она с удивительной легкостью, но тогда Брокку хотелось верить.

— Пойдем, — она берет его за руку и сжимает, сквозь кожу перчатки ощущая железо, морщится слегка, но Брокк заставляет себя не замечать этого неудовольсьтвия. — Я знаю, как тебя согреть… и прости, пожалуйста… обещаю, что больше не буду так делать.

Будет.

Не раз и не два. И ожидание — часть игры. Она проверяет Брокка, а он, глупец, слишком счастлив, чтобы позволить себе увидеть правду. И позволяет играть с собой.

Месяц. И два… и полгода почти сказки…

А потом было больно. И Брокк не желает вновь испытывать эту боль.

Его жена стояла, разглядывая Брокка. Она ждала чего-то… чего?

Какая разница.

Он не обязан соответствовать еще и ее ожиданиям.

— Леди, — он поклонился, и поклон этот вышел несколько резким. — Собирайтесь. Нам пора домой.

Свадьба свадьбой, а работа — работой.

И Кейрен из рода Мягкого Олова всенепременно заглянет. Его ждут имена.

Всего четыре.

И одно нужное. Но как понять — чье?

Глава 7

Лежа на узкой кровати, Таннис слушала, как мамаша костерит отца: опять набрался, и скотина этакая, пропил почти весь недельный заработок. Отец отвечает, но вяло, ему хочется спать и чтобы мать, наконец, умолкла, только она не собирается отступать. Быть может, через час, когда утомится…

Таннис знала, что деньги у мамаши имеются. Она прячет их в чулок, а чулок — под соломенный матрац. Порой мамашу начинают одолевать страхи — ворья в Нижнем городе много — и тогда она принимается чулок перетряхивать, пересчитывать отсыревшие ассигнации и искать новое, надежное место. Сбережения отправляются в древний на свалке добытый шкаф, под ворох тряпья, затем — в старый ларь, почти пустой, в драные зимние сапоги и, в конце концов, возвращаются под матрац. Денег немного, и понять, зачем их мамаша копит, Таннис не способна.

Вот у нее есть цель.

И этой цели Таннис добьется, не будь она собой.

Поерзав — кровать была узкой, неудобной, а матрац давно следовало поменять или хотя бы проветрить, Таннис перевернулась на живот и закрыла глаза. Она представила себе будущую квартиру, небольшую, но чистенькую.

Без крыс, мышей и тараканов.

И с окнами большими, чтобы много света проникало.

В гостиной, а комнаты в квартире Таннис будут настоящими, а не закутками, отгороженными ширмой — за нее выступает замызганная драная простынь — она поставит кресло на гнутых полозьях. Место ему отведет напротив камина, который станет разжигать по вечерам. А для каминной полки Таннис кошечек фарфоровых купит. И сама, сидя в кресле с вышивкой — вышивать Таннис не умеет, но ради такого дела научится — будет раскачиваться, любоваться огнем и слушать тишину…

— И ты разлеглася, корова, — мамаше надоело ссориться с отцом, и она легко сдвинула ширму, каковую вовсе полагала блажью и роскошеством. Чего Таннис от своих прятаться? — Валяешься, а в голове ветер!

Мамаша хлестанула наотмашь засаленным полотенцем.

— Прекрати, — буркнула Таннис, приоткрыв глаз.

— Что? Небось не думала, что узнаю?

Сердце ухнуло. Неужели мамаша лишнее прознала? Вечно она то в вещи нос свой сунет, то матрац перетрясать берется, то под кровать лезет, пол простукивает, словно опасаясь, что Таннис утаит те скудные гроши, которые платили на заводе. Вдруг да нашла чего…

Чего?

Листовок в дом Таннис не таскала, а то мало ли. Деньги же Таннис хранила не дома, зная этакую мамашину привычку. А о том месте знали немногие, и этих немногих давным-давно в живых нет.

— Мало тебе было! — мамаша перехватила полотенце левой рукой и вновь хлестанула, попав по плечам. Удар не был сильным, а обижаться Таннис давно отвыкла. — Опять с ворьем связалась? Выродила на свою голову!

— Ма, отвали, — Таннис от полотенца увернулась.

— Все знаю, — мамаша перехватила полотенце поудобней и замахнулась, но не ударила. — Кто он?

— Кто?

— Хахаль твой!

— Какой хахаль?! Ты о чем…

Мамаша подскочила и вцепилась в волосы Таннис, дернула, не зло, скорее уж раздражение выплескивая. Она-то с характером женщина, ей проораться надобно, потом сама же жалеть возьмется, и тоже громко, искренне.

— Тот хахаль, к которому ты на свиданки бегаешь!

Вот же… оттолкнуть? Так разорется… все услышат… и ладно бы только слышали, но нет, народец любопытный в доме обретается, и с кого-нибудь станется следом пойти…

…за Таннис и так всю неделю ходят, приглядывают издали, чтобы не сбежала. Не доверяет Грент… и правильно делает.

Вот только бежать ей некуда.

Пока.

— Какой, на хрен, хахаль? — Таннис терпела, хотя с легкостью могла сбросить сухопарую ослабевшую мамашину руку. — Чего ты себе придумала?!

— Я придумала? — пальцы мамаша разжала и вновь за полотенце взялась. Била не со злостью, но шлепки получались звонкими, громкими. — Я, значится, придумала… я ж тебя, охальницу, вырастила… ночей не спала… берегла…