Вот ведь в чем сложность твоей жизни — не только ты сам идешь на смерть, ты и других посылаешь и, что еще труднее и страшнее, заставляешь идти на нее и колеблющегося, струсившего. Нужно уравнять тех, кто идет выполнять свой внутренний приказ сознательно, убежденно, с теми, кто в последние минуты вспомнит семью или любимую и один попрощается с ними, а другой возмутится: как это его, такого хорошего, оторвали от такой замечательной семьи, от таких милых детей, от любимой и бросили в это холодное, грязное пекло, и возмущение свое доведет до бешенства и, по законам войны, обратит его против врага; и с теми, кто уже давно мечтает получить орден или хотя бы медаль. чтобы потом, после войны, чувствовать себя равным или даже чуть выше других, — как всех их соединить в одну единую массу, сплавленную одной мыслью, чтобы эта масса в едином порыве обрушилась на врага?

Нет таких рецептов! Есть человек, воспитанный так или иначе, а бой всегда лишь экзамен этому воспитанию.

Вошла фельдшерица — возбужденная, решительная, озаренная огромными прекрасными глазищами и потому красивая.

Она лихо козырнула, оглядев штабных, наклонилась к уху Басина:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться… секретно.

Капитан встал и молча, недовольно посапывая, — оторвали от раздумий — пошел к двери, остановился, пропуская вперед фельдшерицу.

Дул легкий западный ветер, звезды подернулись мглой и еле мерцали. Где-то далеко противно-пронзительно скрипели на вытаявшем камне тяжело груженные сани.

— Товарищ капитан, нам придали две собачьих упряжки, а я не знаю, куда их нацелить.

— Как куда? В полосу батальона.

— Видите ли, товарищ капитан, собачьи упряжки наиболее быстрое и верное средство эвакуации раненых. Так вот, мне важно знать, где ожидается наибольшее количество раненых.

Басин помолчал, уясняя вопрос, — голова все еще работала над теми высокими и сложными мыслями, что пришли к нему так неожиданно. Смысл вопроса наконец был уяснен, и Басин рассердился, потом внутренне рассмеялся — надо же, чего захотела медицина… А исход боя она знать не хочет? А число потерь?

— Гадать не научился, товарищ лейтенант медицинской службы. Но предполагаю, что потерн будут в полосе батальона. Именно там и надлежит быть и вам, и собачьим упряжкам.

Она уловила насмешку и оскорбилась:

— Я вполне серьезно, товарищ капитан.

Надо же, как подействовало введение офицерских званий на бывших нестроевых: все сразу почувствовали себя офицерами и сделали соответствующие выводы — усилили самоуважение и потребовали уважения от других к своему новому прекрасному званию, а следовательно, и к себе персонально, А вот личной ответственности еще не поднабрались…

Ему опять вспомнился вечер в зобовской землянке и милая речь фельдшерицы — она, помнится, подчеркивала, что новая, уже офицерская, форма красива, а само звание потребует воспитанности и культуры. А вот насчет того, как эта новая форма и новые офицерские звания повлияют на ход войны — не вспомнила. И что это новое потребует от самого офицера — тоже как-то обошла стороной.

— И я вполне серьезно. Где будет наибольшее количество раненых и где понадобитесь вы и ваши средства усиления, знать надлежит вам, и я потребую от вас и этих знаний, и действий, вытекающих из этих знаний.

Она никогда не видела его таким жестким. Ведь до сих пор она, единственная женщинакомандир в батальоне, привыкла к некоей почтительности, атмосфере полувлюбленности и потому могла позволять себе отступления от традиций, уставов и приказов. И она могла не допускать вот такого жесткого тона. А сейчас, когда ко всему прошлому прибавилось еще и звание, уравнивающее ее со строевыми командирами, она решительно не понимала капитана и оскорбилась еще больше. Ее огромные глазищи гневно пылали, полные губы сжались почти в ниточку. Басин уловил ее состояние и решил раз и навсегда поставить ее на свое, определенное службой, место:

— И еще, товарищ лейтенант медицинской службы… Вы знали, что у Зобова есть жена и дочь?

— Это к делу не относятся, — ответила она.

— Нет, относится… Здесь, — он повел рукой, — все ко всему относится. Так вот — знали или нет?

— Знала, знала! И вы должны знать, что и у меня есть муж… И это наше и только наше личное дело. А Зобов тем н хорош, что он не притворяется, не скрывает ни семьи, ни чувств, как некоторые… Вам все понятно, товарищ капитан?

— Да, — кивнул Басин. — Мне все понятно. Этот интимный разговор мы продолжим после боя. А сейчас действуйте. В строгом соответствии с моим приказом… когда он последует. У меня все. Идите!

Она смотрела на него возмущенно и непонимающе, потом резко вскинула руку к ушанке и круто повернулась.

"Некстати напомнил, — подумал Басин. — Надо было после боя…" Мелькнула еще какая-то мысль, по там, где должны были пробираться в тыл врага снайперы и разведчики, грохнула серия минных разрывов. Он прислушался, ожидая новой серии, и с этого мгновения все, что еще связывало его с обороной и определяемым ею образом жизни, мыслями, переживаниями, все ушло, и он стал жить только предстоящим боем, наступлением.

Глава двенадцатая

Семеро разведчиков и пятеро снайперов сгрудились в просторной землянке у переднего края, ожидая возвращения саперов, которые разминировали проходы в своих н вражеских минных полях, подрезали проволочные заграждения. Непривычные к ночным бдениям, разморенные теплом натопленной землянки, ребята приткнулись на нарах и стали посапывать. Командир группы разведки, старший сержант, плотный, коренастый, с грубым, решительным лицом и жестко сомкнутыми губами, посматривал на Костю несколько свысока, как человек, который знает цену и себе и своим вынужденным напарникам. И эта вторая цена его явно не устраивала, впрочем, как и вся затея начальства: брать «языка» перед наступлением и посылать в тыл снайперов? Кому это нужно? Что оно даст? Силой немца ломить нужно, силой! А не придумывать разные штучки-дрючки. Но впрямую старший сержант об этом не говорил, — и потому, что привык разговаривать мало, я потому, что рядом сидел и откровенно нервничал помощник начальника штаба полка по разведке — ПНШ-2 — сутулый старший лейтенант.

Жилин и во время организации взаимодействия обеих групп не проникся особым уважением к старшему сержанту, и сейчас, перехватывая его высокомерные взгляды, в душе посмеивался и немного побаивался: Черт его знает, как поведет себя в бою этот угловатый крепыш из кемеровских шахтеров. Жилин разговаривал со старшим лейтенантом, которому не слишком нравилась затея капитана Басина, и потому отвечал он Жилину скупо и отрывисто. Но Жилин словно не замечал этой неприязни и выспрашивал, по каким тропкам ходят фашисты и на передовой и в тылу и есть ли у них там минные поля. Старший лейтенант тыкал пальцем в карту, считая, что снайпер будет разбираться в ней долго и неточно. Но Костя разбирался хорошо — в полковой школе их учили на совесть — и опять задавал вопросы, от которых старшему лейтенанту становилось не по себе. Оказывалось, что знал он далеко не все из того, что знал Жилин, постоянно наблюдавший за противником и выспрашивавший о его поведении у своих многочисленных друзей на передовой.

Костя подумал, что никакой разведчик на настоящей войне не может знать о противнике все на свете. Война — как жизнь, но особого свойства, и в ней, как в жизни, обстоятельства могут меняться мгновенно…

Они примолкли, и в эту невеселую тишину ворвались саперы. От нечеловеческого напряжения — ползать под самым носом у врага, под проходящими над спиной пулеметными очередями, и делать самую страшную на свете работу — снимать мины, установленные еще летом, а сейчас, зимой, намертво вмерзшие, заржавелые и, по сути, неизвлекаемые, — от такой работенки нервы были натянуты до предела.

Шумное дыхание саперов, их простуженно-громкие голоса, резкие движения людей, ушедших от смерти, возмутили старшего лейтенанта:

— Потише можно? Не в кабак пришли!