А влияние партии все равно нерушимо. Кривоножко, конечно, теперь подчиненный, но вровень с комбатом, но ведь сам-то комбат подчиняется замполиту полка точно так же, как командиры рот подчиняются Кривоножко. Люди специализируются, расставляются по своим местам, чтобы каждый делал свое дело как можно лучше. Ответственность повышается, вот в чем Дело. Ответственность! Потому что армия действительно становится кадровой. И каждый ее представитель — специалист.

Он еще подумал о том, что ведь поставь его, прошедшего школу парторгства, замполитом, он бы тоже справился, а подучи Кривоножко, заставь его думать о всех строевых премудростях ежедневно, ежечасно, и станет Кривоножко комбатом. Главное в том, на каком месте человек больше всего даст. Даст, а не возьмет. У кого к чему способности, к чему какая душа лежит.

А форма, офицерство, а может, и еще что-нибудь придумают — это все только способствует делу, только помогает ему. Главное же вот в этом — учиться. Армия и в самом деле стала не та, что год назад. Год назад, и даже в кадровой армии, такие, как Жилин, скорее всего мешали бы — выбиваются из общего строя, нарушают порядок. А война сама по себе самый страшный беспорядок, какой можно только придумать, и в пей, в этой напасти, нужен не просто боец, а вот такой. как Жилин, — думающий, чувствующий по-партийному.

Можно и не открывать каждый том Маркса, но нужно точно знать, в каком сражаться стане. Но и этого мало — нужно хотеть сражаться, нужно уметь сражаться… Как же это там дальше?.. Ах, вот в чем дело — перепутал. перепутал. Подзабыл. В первом случае про Гегеля ничего не сказано. Там так: "Но и без чтения мы разбирались в том, в каком идти, в каком сражаться стане". А дальше так просто великолепно: "Мы диалектику учили не по Гегелю… (Вот где Гегель!) С бряцанием боев она врывалась в стих, когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них". Сталинград показал — теперь мы можем сказать: "как мы когда-то бегали от них". Теперь они бегают. И еще побегут!

Погоним.

Только вот учиться надо. А разве мы учимся? Сидим как кроты в земле, хорошо, что Кривоножко правильно понял задачу — поднял людей и снайперы и кочующие огневые точки, а теперь нот и орудия Но этого мало. Мало… Больше нужно, глубже, всесторонней.

Словом, как ни крути, а начинается новое время повой армии, которую подготовила война, и она, эта армия, теперь, конечно же, не укладывается в старые рамки. Так что офицеры будут… Будут, как символ ответственности за порученное дело. а все остальное — так, рядом, потому что партийную сущность отменить нельзя — она в душах.

Теперь он уже рассеянно слушал задиристые рассуждения, не чувствуя вкуса, жевал тушенку с сухарями — заяц и хлеб кончились, а посылать за хлебом некого. Фельдшерица поднялась, поколдовала у печи, поставила чайник и, проходя мимо Зобова, мимоходом провела по его волосам, скользнула рукой по шее и плечам. У Басина заныло сердце — давно, очень давно он не знал такой ласки. С тех пор как родился первый ребенок, жене стало не до ласки, а потом война.

Комбат огляделся. Вкопанная в землю амбарушка отдавала благородной патиной, висели какие-то картинки, полочки с занавесками, и пахло не землей, а выстоянным деревом. И стол был не сколоченный из ящиков, а настоящий, на хороших ножках, сделанных умелым столяром. Да и сидел Басин не на нарах или скамье, а на табуретке На всем лежала та особая, вроде бы и чуть небрежная, по милая, веселая женская забота — там марлечка, здесь — расписная плошка… Басин остро позавидовал Зобову и сейчас же вспомнил Марию.

Ну, почему, почему одним везет, а другим — ни капельки? Почему Зобова любит в общем-то неплохая женщина, почему именно его, а не кого-нибудь другого — и помоложе, и покрасивее, и поумнее, наконец, просто посмелее — Зобов, ин все-таки… осторожный. Слишком осторожный.

Фельдшерица разлила остатки спирта и, затаенно посмеиваясь, словно подзадоривая, сказала:

— Ну, раз вы будете офицерами, так нужен и офицерский тост. Может быть, припомнит хоть кто-нибудь?

Она улыбалась, поглядывая вокруг своими веселыми и хитрыми глазищами, и, пожалуй, чаще всего на Басина. Она словно намекала на нечто ему известной, такое, отчего он может выглядеть смешным. И он вспомнил нужный тост:

— Что ж… Принимаю вызов и провозглашаю — за милых женщин!

— Отлично, товарищ капитан. Я всегда говорила моему недотепе Зобову, что в вас есть нечто… такое… — она повертела пальцами у оживленного лица. — Впрочем, это же говорили и другие женщины. Но ведь вы ничего не замечаете.

Серьезные разговоры угасли, стало весело и бездумно. Болтали, рассказывали старые анекдоты. Басин отрывочно думал: к чему эти ее намеки? Она, кажется, словно упрекала — ничего, дескать, ты не видишь. Фельдшерица живет с Марией, н не может быть, чтобы они не говорили о нас, мужиках. Не может быть… Женщины — все это говорят — о чем бы ни разговаривали, а на мужчин свернут…

Все темно-прекрасное и в то же время теперь прескверное, что долго копилось в нем, поднималось, легко завладевало им, и он, еще не понимая зачем, встал со словами: "Я на минутку…", пошел к избе Марии. Он шел все быстрее и дышал все загнанной, вошел решительно, но остановился на пороге.

Мария не спала. Она гадала — придет Костя или нет. К ней на кухню забегал Кислов и. сообщив, что к ним пришли артиллеристы, попросил чего-нибудь к ужину. Мария выдала несколько хороших луковиц, кусок сала и хлеба — все остальные припасы хранились у командира взвода. Она понимала Жилина: когда пришли гости, да еще после такого дела — при раздаче обеда об этой вылазке противотанкистов говорил весь батальон — он не может прийти к ней сразу. И тем не менее ей было необычайно грустно. После того горячечного вечера, ее исповеди и Костиного сочувствия, он стал ей еще дороже и ближе, хотелось постоянно быть возле него, возможно, даже помочь в чем-то, а она не может даже прийти к нему, потому что они должны скрываться. Хотя зачем скрываться, если и снайперы и артиллеристы знают о пей, да и прозорливые ребята из батальона тоже ведь видят? Даже Кривоножко, когда она приносила ему обед, осведомился с улыбочкой:

— Как полагаю, вы у нас уже не скучаете? Привыкли?

Когда в избе стукнула дверь, она решила, что пришел Костя, подалась было ему навстречу, но сразу уловила, что это не Костя, и, подняв глаза, увидела Басина.

Комбат закрыл дверь, прошел и сел рядом. Она не шевельнулась, потому что с ней произошло то, что было уже однажды, — она спорно окаменела.

— Послушай, ведь нельзя же так… Ты не подумай… Я, знаешь…

Она наизусть знала такие горячечные слова — ведь все время среди мужиков — и не слушала их. Но слова неожиданно иссякли. В мирной жизни Басин не отличался умением ухаживать. А загрубев на войне, он растерял а нужные слова и оправдание поступкам. Он примолк, не зная, куда девать набухшие руки, потом Басин ощутил ее каменность и отодвинулся и, как ему казалось, долго сидел так, ощущая всю нелепость и стыдность своего поведения. Стыд жег все сильней, он ощущал ее отторженность и безразличие. Он не выдержал и, сказав: «Извините», ушел.

Как всегда, он обошел передовую, потом долго сидел в землянке, отвечал на звонки дежурного по полку, а когда под утро позвонил командир полка и осведомился о положении на передовой, Басин сказал то, о чем он думал последнее время, но не решался сказать, — в эти тяжелые для него предутренние часы даже отказ, даже ругань командира были ему нужны, он мстил и самому себе.

— Товарищ подполковник, у меня все в порядке за исключением одного: надоело сидеть и ждать, когда фрицы начнут оттаивать.

— Постой, постой… На дворе оттепель — им мерзнуть вроде не сезон.

— Нет, серьезно! Сколько можно корпеть в земле? Пора и готовиться.

— Вот что, капитан, когда и К чему готовиться — нам укажут. А пока делай свое дело.

— Вот я и собираюсь делать свое дело — начну готовить людей к наступлению.