Село еще спало, утопая в густом тумане. Чем ближе они подходили к берегу, тем плотнее и тяжелее становилась стена тумана. Рассвет припаздывал, у него не хватало сил пробить липкое, туманное месиво, объявшее залив и землю.

Лодка, загруженная еще с вечера углем, была еле приметна у берега. Казалось, она висела в тумане и под ней не было воды. Айван вытряхнул в нее уголь из мешка, другой мешок Таюнэ пристроила на корме, и лодка осела еще ниже. Айван с трудом столкнул ее, и она, жестко проскрежетав по мокрой гальке, ушла в туман, глухо постукивая мотором.

За три дня одинокого житья в Шуркиной голове перебродило немало разных задумок и дерзких планов. И только больная нога укорачивала его мечты.

Постепенно Коржов смирился с мыслью, что побег не удался и на сей раз, что за ним вот-вот явятся (был уверен, что придурковатая девчонка известила о нем) и снова водворят в лагерь.

Дальнейшее рисовалось живо и убедительно: лазарет, опять суд за побег, опять новый срок, опять работа под конвоем и, как финал, — опять побег.

Но когда со стороны реки долетело постукивание мотора, Шурка не стал смирно дожидаться, когда за ним придут, а кинулся в береговые заросли и укрылся среди кустов уже осыпавшегося тальника.

Лодка приближалась медленно, держась берега, и единственным человеком в ней была Таюнэ. Шурка издали узнал ее и, узнав, перестал смотреть на реку, а повалился на спину и закрыл в сладком изнеможении глаза. Его распирала радость от сознания, что все опасности, к которым он себя приговорил и к которым готовился, вдруг бесследно отлетели от него.

Он слышал, как звала его Таюнэ:

— Василя!.. Василя!.. Ходила дома, Василя!..

Он слышал и не отзывался — так хорошо ему было лежать на прохладной земле, глядеть на низкие облака и думать о том, что чудаковатая девчонка вернулась и что ее тревожит его отсутствие.

Он вошёл в избушку и удивился тому, как была одета и причесана Таюнэ. Вместо цветастого платья и телогрейки на ней был пыжиковый кернер, расшитый бисером, С цветными кисточками у пояса и на коленях, а волосы были заплетены в тонкие косички и уложены на голове, как плетево лозы. Увидев его, Таюнэ перестала выкладывать на стол покупки и рванулась к нему.

— Трастуй! Где ты ходила? Я тебя не видала! — выдохнула она, сияя раскосыми глазами. И, схватив его за руку, бесцеремонно потянула к столу, показала на ворох свертков: — Видала, сколько Таюнэ возила?!

Она стала проворно брать со стола покупки и толкать их в руки Шурке, ликующе приговаривая:

— Папироса тебе курила!.. Валенка тебе ходила!.. Порошка тебе нога лечила!.. Шапка тебе голова!.. Это тебе!.. Это тебе!

Шурка не был заражен чувствительностью, но в эту минуту в глазах у него защипало. Он стряхнул с рук на стол все, чем она его оделила, и, отводя в сторону взгляд, сказал с напускным, спокойствием:

— Ну, молодец, дева Мария… Спасибо.

— Зачем говорил Мария? — весело запротестовала она. — Надо говорил Руслана. Такой имя красиво! Надо говорил: Руслана молодеца!

— Ладно, буду тебя Русланой звать, — согласился Шурка.

Внезапно, сам не сознавая, отчего так случилось, Шурка обхватил руками ее голову, уткнулся лицом в мягкую лозу ее косичек и застыл, ощутив дурманящий запах речной воды и осенних трав, исходивший от ее волос. И Таюнэ не отшатнулась от него, не выскочила из избушки, как в прошлый раз, а тихо прильнула к нему, и только глаза ее беспокойно заметались в распахнутых ресницах.

Глаза Таюнэ не успокоились и тогда, когда он, так же неожиданно, как обнял, оттолкнул ее от себя и, взяв папиросу, закурил, жадно заглатывая дым, стараясь этими затяжками приглушить в себе ту нежность, которая вдруг пробудилась в нем и которой он сам испугался.

«Ну, ну, раскис, как баба!» — мысленно прикрикнул он на себя, гася одну папиросу и беря другую.

А Таюнэ, не понимая, почему он больно толкнул ее, сердито глядела на него исподлобья и, — казалось, ждала, когда он все объяснит ей.

Выкурив подряд две «беломорины», Шурка уселся на оленьи шкуры и, наигранно зевнув, сказал:

— Ты чего притихла? Давай лучше ногу мою посмотрим. Тащи сюда свою медицину в порошках. — Он стал разматывать на ноге бинт.

Таюнэ послушно взяла со стола сверток с медикаментами, подсела к Шурке. И сразу забыла о своей обиде, увидев его гноящуюся рану.

— Много плохой нога, да? — жалостливо спросила она, заглядывая ему в глаза, — Василя болит, да?..

— Ничего, до свадьбы заживет, — буркнул Шурка, — Мы ее, стерву, теперь скоро подлечим. Ну-ка, давай стрептоцид. Не тот, вон тот пакет давай…

Он бинтовал густо засыпанную стрептоцидом рану, приговаривал, покрякивая:

— Так… Порядочек… Так…

— Так… Порадашка… — серьезно повторяла за ним Таюнэ, убирая лекарство в коробку. — Порошка скоро лечил стерва нога.

Шурка засмеялся этим ее словам и тону, каким она их произносила.

— Василя мало-мало болит? — обрадовалась она, поняв его смех по-своему.

— Эх ты, разноокая! — весело проговорил Шурка. — Считай, у меня теперь две ноги полноценные.

Вечером Таюнэ внесла в избушку две пушистые медвежьи шкуры, разостлала их в углу, где спал Шурка.

— Таюнэ жина Василя, да? Василя так спать нада, Таюнэ так, — показала она на место у стены и с краю. Потом шутливо спросила — Василя плакал, нет?

— Не буду плакать, мне одинаково — у стенки или с краю, — ответил он, несколько обескураженный ее откровенностью. Потом пошел к порогу, буркнул: — Ты ложись, я воздуха похлебаю. Жарко…

Когда он вернулся, Таюнэ спала на самом краешке медвежьей постели, свернувшись калачиком. Шурка задул лампу и лег рядом с нею. И сразу уловил знакомый, дурманящий запах речной воды и осенних трав. Он зарылся лицом в ее густые расплетенные волосы, потом припал к ее губам. Таюнэ вскрикнула, вырвалась из его рук и бросилась к окну:

— Зачем так делал? — зло крикнула она. — Зачем кусал Таюнэ? Ты волк, да, если зубы кусал?..

— Ты что, кто тебя кусал? — изумился Шурка, подходя к ней.

— Ты кусал! — с той же неприязнью сказала она, ощупывая рукой свои губы. — Ты плохой мужа, ты кусал своя жина!

— Тьфу, дурная, я поцеловал тебя, — усмехнулся Шурка. И взял ее за руку: — Ну, иди ложись, я тебя не трону.

Но она вырвала руку и с явной угрозой сказала:

— Будет Василя так делать — ружье стрелять буду!

— Ну, история с географией! — засмеялся Шурка. И мирно сказал: — Ладно, будешь стрелять, только иди спать, пол холодный.

Шурка снова взял ее за руку. Теперь она послушно пошла за ним, прикрывая другой рукой губы.

Они лежали поодаль друг от друга, и оба не спали.

— Ты чего не спишь? — наконец спросил Шурка.

— Сам спишь, Таюнэ потом будет, — ответила она.

— Ты что ж, как охранник, караулить меня будешь? — пошутил он.

— Таюнэ нет охранника, Таюнэ жина, — серьезно объяснила она.

— Какая ты жена! — буркнул Шурка и отвернулся к стене.

Проснулся он от какого-то щекотливого прикосновения — словно кто-то легонько водил по лицу пальцами. Он открыл глаза, увидел склоненное над собой лицо Таюнэ и ее лучистые, устремленные на него глаза.

— Таюнэ просыпала Василя, да? — смешливым шепотом спросила она. И тут же, легонько втягивая в себя воздух, стала быстро-быстро дотрагиваться кончиком носа до его щек, подбородка, губ, — Так Василя целовала нада… Так нада… — чуть слышно приговаривала она.

И снова на Шурку хлынул запах реки и осени. Он осторожно обнял Таюнэ, осторожно положил себе на грудь ее голову, стал хмельными руками ворошить, перебирать ее волосы. Таюнэ с тихой покорностью подчинилась его ласке… Днем, собираясь на участок, Таюнэ закинула на плечо винчестер, а другое ружье — двустволку — поставила у порога.

— Василя нада хорошо смотрел, когда бандит ходил, — сказала она Шурке, показав на ружье. — Василя забирал бандит, Таюнэ ждал.

— Какой такой бандит? — засмеялся Шурка, решив, что она шутит.

— Большой бандит лагерь бегал, злой, — ответила она. — Айван говорил, хорошо смотреть нада. Бандит зовут Коршов. Алесан, Шур-ра зовут. Ты это помнил!