Я схватил ее за руки и сбросил их с себя.

— Откуда у вас эта вещь? Этот браслет?

Она посмотрела на меня с величайшим изумлением.

— Вы мне его подарили.

— Я? Когда?

— А вы сами не помните?

— Когда же?

— В тот вечер, когда мы встретились в библиотеке... Вы делаете мне больно, Мартин. Мы с вами выпили в Алгонквине. Вы же помните, — она широко раскрыла глаза. — Он мне так нравится. Я его с руки не снимаю.

— Прекрасно помню.

— Да нет, вы не помните, — она покачала головой.

— Я неважно себя чувствовал. Я... — Я сделал паузу. — Возможно, я слишком много выпил.

Я помнил о том, что думал подарить ей браслет. У нее на запястье была зеленая ленточка, и я подумал о том, что, если подарить ей браслет, она бы смогла носить его вместо ленточки (а коробочка с браслетом была у меня в кармане), но так и не решился. Я простился с Анной всего за несколько часов перед этим, и подобная «измена» показалась мне отвратительной и в каком-то смысле безвкусной.

Браслет я передал Сомервилю. Помню, как показал его врачу в следующий понедельник: мы поговорили о том, что случилось в аэропорту, и я оставил браслет у него в кабинете. Пенелопа, должно быть, нашла его там и взяла себе. Или ей его подарил он.

В обоих случаях получалось, что она мне лжет.

— Я ведь так и не поблагодарила вас за него, не правда ли?

— Он вам идет. Пусть он и впрямь будет вашим.

— Послушайте, Мартин, вы в самом деле его мне подарили.

— Ну, если вам так угодно, — я улыбнулся. — А сейчас мне пора.

Я начал спускаться по лестнице.

— А как насчет ужина? — крикнула она мне в спину.

Я даже не обернулся.

— Береженого Бог бережет. Пенелопа, я только что вспомнил, что у меня срочные дела. Я вам позвоню.

Спустившись по лестнице, я остановился и вытер испачканные ее помадой губы. Я подумал, не оказалась ли моя реакция чрезмерной. Возможно, память начинает откалывать со мной номера. Разве мне уже не случалось забывать о том, что я сделал? Вроде того, как я сказал Сомервилю, что собираюсь что-нибудь подарить Анне перед разлукой.

Но на этот раз было нечто иное. Такое было бы не так просто забыть. У меня были четкие воспоминания о том, что произошло. Дело ведь не в том, что я подарил Пенелопе браслет, а затем забыл об этом, — я знал наверняка, что оставил его у Сомервиля. Я запомнил, как он раскрыл маленькую белую коробочку и посмотрел внутрь; я запомнил, как он положил ее в ящик письменного стола.

Если только коробочка в тот момент не была пуста.

Едва дойдя до Публичной библиотеки, я позвонил Сомервилю и спросил, у него ли по-прежнему находится браслет. Он отвечал с явным удивлением в голосе. Говорю ли я о подарке, который я купил Анне в аэропорту? Да, мы касались в разговоре этой темы, но сам он браслета никогда не видел. Коробочку — да, видел, но... А я уверен в том, что оставил его именно там? Хорошо, он поищет, а с утра велит искать и уборщице.

— Не беспокойтесь, — выдохнул я. — Я, должно быть, ошибся.

На другом конце провода было молчание.

Я уже собирался было повесить трубку, когда Сомервиль произнес:

— Совершенно ясно, что это так или иначе связано с нашими сеансами, Мартин. К сожалению, провалы в памяти остаются одним из самых распространенных побочных эффектов при лечении гипнозом. Частичная амнезия, провалы в памяти, воспоминания о том, чего на самом деле никогда не было... Но это не должно вызывать у вас ни малейшего беспокойства. Это явление чисто временное, уверяю вас. Прозвучало это так, словно он передо мной извинялся.

Гравюра была в основных чертах той же самой. Хотя перспектива несколько изменилась, все вроде бы находилось на своем месте — костяк пейзажа выглядел точь-в-точь таким же. Только теперь это уже был не парк, а залитая водой, заболоченная местность с полузатопленными деревьями и еще торчащими на поверхности клочками буро-зеленой почвы. Маленькие округлые холмы стали островками. Цветочные клумбы, фонтан, дорожки, люди, включая маленькую девочку верхом на пони, — все это исчезло.

Я прикинул: уровень воды поднялся на этот раз футов на двадцать пять.

Моей первой мыслью была надежда на то, что Ругандас сделал еще один вариант «Сумеречной прогулки» и что гравюры опять перевесили. Возможно, Нюрнберг в 1826 году был затоплен наводнением и художник решил запечатлеть стадии стихийного бедствия в цикле гравюр, последовательно воссоздающих один и тот же пейзаж. Это было бы достаточно оригинально для художника, работавшего в начале девятнадцатого столетия и не выходившего ни в одном другом отношении из рамок традиции; возможно, подумал я, О’Рорке даст мне по этому поводу исчерпывающие объяснения.

Прежде чем отправиться в отдел рукописей и архивов, я изучил раскрашенную от руки гравюру более тщательно. И тут я понял, что наводнение не обошлось без жертв. Одно из небольших деревьев на среднем плане, росшее на первой из гравюр на самом краю озера, не было затоплено целиком. Его верхние ветви скользили сейчас по поверхности воды, как водоросли. И в зелени листвы я заметил ярко-желтое пятно.

Это была шаль девочки, ехавшей на пони.

Вглядевшись еще пристальнее, я заметил и многое другое. Под поверхностью воды там и тут виднелись неясные очертания, напоминающие уносимые течением человеческие тела. Мне показалось, будто я вижу лица с рыбьими глазами и с разинутыми ртами, вижу руки, мучительно рвущиеся наружу из глубины. А за берег одного из крошечных островов и впрямь вцепилась из воды тонкая, неестественно изогнутая человеческая рука. На запястье у нее что-то зеленело — нечто вроде травяного браслета, и рука эта принадлежала не утонувшему человеку, а живому — она махала, звала, молила о помощи.

Разумеется, ничего нельзя было сказать наверняка. Какое-го мгновение я видел тела под водой, а затем они пропадали. А то мне начинало казаться, что вся поверхность пруда представляет собой слипшуюся массу утонувших и тонущих человеческих тел. А еще мгновение спустя все казалось спокойным и ясным.

На этот раз к двери подошел сам О'Рорке. Казалось, он чем-то изрядно озабочен.

— Слушаю вас.

— Выходит, ее опять поменяли, — сказал я, пытаясь напомнить о нашем знакомстве.

— Поменяли что? — О'Рорке вздохнул и скрестил руки на груди. — Боюсь, что я вас не вполне понимаю.

— Гравюру Ругандаса. Вид Нюрнберга вон там, на стене. Помните, я спрашивал вас об этом на прошлой неделе или пару недель назад? Но вы не сказали мне, что у гравюры есть и третий вариант.

— А что, мы с вами знакомы?

Его взгляд из-под очков был пытлив и недоверчив.

— Собственно говоря, да. Вы, должно быть, забыли. Вы еще сказали мне тогда, что в то утро к вам обращалось с этим же вопросом еще несколько человек.

О'Рорке покачал головой.

— Расскажите-ка все по порядку.

— Я хотел выяснить, почему гравюра нюрнбергского парка выглядит несколько иначе. На переднем плане был пень, то есть, прошу прощения, камень, который затем исчез. И вы сказали мне, что в библиотеке есть два варианта этой гравюры, почти идентичные, и что их просто поменяли.

— Вы меня с кем-то путаете. — О'Рорке деланно улыбнулся. — Со мной вы ни о чем не разговаривали. А я никогда не разговаривал ни с вами, ни с кем-нибудь еще по поводу этой гравюры. И эта гравюра Ругандаса у нас в одном экземпляре и в единственном варианте. И она нам не принадлежит: ее передали нам на месяц из частного собрания. И у нас вообще нет во владении картин. И мне кажется, если вы приглядитесь к гравюре повнимательнее, то увидите, что на ней изображен не парк, а пруд. Или озеро. А теперь, если вы позволите...

И он собрался было меня покинуть.

— Нет, погодите-ка, — я повысил голос, чуть ли не заорал на него. — Погодите-ка, О'Рорке... Видите, я по меньшей мере знаю, как вас зовут. И тут еще был такой толстяк в очках с поломанной дужкой. Он работает вместе с вами. Я и с ним разговаривал. И он меня наверняка помнит.