— Фокусник, фокусник! — покачал головой Меншиков. — Канкрин держит в правой руке золото, а в левой — платину. Дунет в правую — а там уже ассигнации, в левую — облигации!

Из воспоминаний об остротах князя А. Меншикова: «Лазарев (однофамилец известного адмирала. — В.Ш.) женитьбой своей вошел в свойство с Талейраном Возвратившись в Россию, он нередко говаривал: "Мой дядя Талейран". — "Не ошибаешься ли ты, любезнейший? — сказал ему князь Меншиков. — Ты, вероятно, хотел сказать: "Мой дядя Тамерлан"». Известно, что, когда приехал в Россию Рубини, он еще сохранял все пленительное искусство и несравненное выражение пения своего, но голос его уже несколько изменял ему. Спрашивали князя Меншикова, почему не едет он хоть раз в оперу, чтобы послушать Рубини. «Я слишком близорук, — отвечал он, — не разглядеть мне пения его». У князя Меншикова с графом Клейнмихелем была, что называется или называлось, контра; по службе ли, или по другим поводам, сказать трудно. В шутках своих князь не щадил Ведомства путей сообщения. Когда строились Исаакиевский собор, постоянный мост через Неву и Московская железная дорога, он говорил: «Достроенный собор мы не увидим, но увидят дети наши; мост мы увидим, но дети наши не увидят; а железной дороги ни мы, ни дети наши не увидят». Когда же скептические пророчества его не сбылись, он при самом начале езды по железной дороге говорил: «Если Клейнмихель вызовет меня на поединок, вместо пистолета или шпаги предложу ему сесть нам обоим в вагон и прокатиться до Москвы. Увидим, кого убьет!»

Адмирал Рикорд, завидев однажды на Невском проспекте некоего знакомого литератора, начал издалека кричать ему: «Спасибо, большое спасибо за славную статью вашу, которую сейчас прочел я в журнале: нечего сказать, мастерски написана! Но, признаться надо, славная статья и этой бестии…» Современник не без иронии заметил по этому поводу. «Есть же люди, которые странным образом умеют приправлять похвалы свои».

Впрочем, и среди матросов встречались порой настоящие гении, которым не указ был даже сам император. В Николаевскую эпоху на Петергофской пристани, к примеру, жил отставной корабельный смотритель по фамилии Иванов, неизвестно, кем и за что прозванный Нептуном Нептун был местной достопримечательностью и очень этим пользовался.

Однажды, проезжая в коляске, Николай I увидел, что по цветочным клумбам дворца бродит корова Нептуна. Разгневанный император велел привести старика.

— Почему твоя корова топчет мои цветы? — вопросил он гневно. — Смотри, под арест посажу!

— Не я виноват! — угрюмо ответил старый матрос

— Кто же тогда виноват?! — возмутился император.

— Жена!

— Ну, ее посажу!

— Давно пора! — перекрестился хитрый матрос. Посмеявшись, Николай простил ветерана.

Пользуясь таким к себе отношением, Нептун весьма ловко этим пользовался. Вначале он выпросил себе участок земли на берегу залива, затем попросил выделить строительный лес. После этого выстроил себе дом и при случае обратился к Николаю I разрешить ему поднять над домом флаг. Просьба была весьма необычной, а потому император удивился:

— Зачем тебе флаг?

— Как же дому моряка быть без флага!

Такой аргумент показался императору весьма веским, и он разрешил старику поднять флаг. Однако Нептун, подняв флаг, тут же объявил себя «комендантом Петергофского порта» и потребовал столовых денег «по положению». Посмеявшись над прохиндейством Нептуна, Николай разрешил ему и это…

Лебединой песней российского парусного флота стало освоение Дальнего Востока в 60 — 70-х годах XIX века. Именно тогда в еще создаваемом Владивостоке существовал клуб ланцепупов, членами которого являлись местные молодые морские офицеры. Своим поведением ланцепупы демонстрировали полное пренебрежение тогдашними нормами поведения. Выпитую водку они мерили не рюмками, а аршинами выстроенных в ряд рюмок. Однажды ланцепупы прибили гвоздем серебряный мексиканский доллар к деревянной мостовой, и когда кто-либо, проходя мимо, нагибался, чтобы его взять, лапцепупы дружно палили ему над головой из револьверов, крича во всю глотку:

— Не ты положил, не тебе и брать!

Можно только представить себе состояние несчастного. Спустя несколько часов поднимать опасный доллар в городе уже ни у кого желания не было.

По выходным дням ланцепупы устраивали охоту на тигра, которая заключалась в том, что, приняв по несколько аршин водки, члены клуба палили из револьверов в висевший на стене у одного из них ковер с изображением уссурийского тигра.

Известен случай, когда один из ланцепупов, вкусив несколько аршин, возомнил себя обезьяной и залез на дерево, категорически отказываясь слезть. Собравшаяся толпа привлекла внимание командира порта адмирала Фуругельма. Оценив ситуацию, адмирал велел принести банан. Обезьяна-ланцепуп мгновенно отреагировала на показанный ей банан и сразу же слезла с дерева. Однако если командир порта относился к ланцепупам с известным снисхождением и пониманием, то приехавшее высокое начальство решило провести с нарушителями дисциплины соответствующую беседу. Ланцепупов вызвали на ковер. Столичный адмирал разразился долгим грозным монологом, а когда закончил, то стоявшие навытяжку ланцепупы дружно оценили его речь:

— Бр-р… какой сердитый!

Адмирал был в ярости. Он кинулся к Фуругельму, требуя строжайше наказать негодяев, позорящих флотский мундир.

— Да кем я их заменю, когда у меня тут, почитай, все такие же ланцепупы! — невозмутимо пожал плечами Фуругельм. — К тому же мы и так на самом краю земли! Дальше ссылать просто некуда!

Спустя некоторое время клуб ланцепупов закрылся сам собой. Члены этого веселого клуба просто повзрослели. Из них, кстати, впоследствии вышло немало толковых и грамотных морских офицеров, внесших большой вклад в освоение Дальнего Востока.

Финалом жизни моряка далеко не всегда была могила с надгробием. Если смерть происходила в море, то там обычно и погребали. Но некоторые все же упокаивались в земле. Никто никогда не исследовал эпитафии российских моряков, уж слишком мрачная эта тема, впрочем, и достаточно поучительная…

В большинстве случаев надписи были весьма обыденными, с указанием главного подвига усопшего и датой смерти. Так, на могиле героя Чесменского сражения Дмитрия Ильина была установлена плита с надписью: «Под камнем сим положено тело капитана первого ранга Дмитрия Сергеевича Ильина, который сжег турецкий флот при Чесме, жил 65 лет, скончался 1803 года». Сказано лишь самое главное и без особых затей.

Однако порой на могильных плитах выбивались тексты целых поэм! Порой сами усопшие загодя готовили себе многозначительные эпитафии, соревнуясь в оригинальности. Так, к примеру, на могиле командующего Азовской флотилией адмирала Алексея Сенявина, скончавшегося в 1797 году и похороненного в Александро-Невской лавре в Санкт-Петербурге, значится:

Впрочем, адмирал Сенявин был личностью знаменитой, потому в эпитафии он и «преславный» и доблестный вождь. А вот некий генерал-лейтенант по адмиралтейству Стурм, всю жизнь прослуживший на берегу, запомнился современникам лишь тем, что прожил 77 лет. Для начала XIX века этого возраста достигали весьма немногие. А потому именно этот факт и был увековечен в биографии флотского чиновника: