Зимним чудесным днём – незадолго до нового года, отец принёс диковиную игрушку по имени «Ферби» - и она полностью захватила ХIинд – игрушка сама говорила, ходила, танцавала. Ни у кого в классе больше не было такой, и чтобы игрушке было с кем общаться, отец принёс ещё одну – и с той поры ХIинд больше всего на свете любила поставить их друг против друга, включить, и подперев голову руками, наблюдать их верещание. В упоении чудом техники конца двадцатого века прошло несколько недель.

Очнулась она в очередном ресторане, и, оглядевшись, испуганно зажалась в угол – её окружали частью устало-спешашие, частью спешаше-траурные лица, а женщины были полностью одеты и курили молча, настолько похожие друг на друга заторможенностью движений, что она не сразу узнала среди них свою мать. Мать в синем платье стояла, прислонившись к стене, судорожно сжимая руку младшего сына. Заур же корчил недовольные мины и рвался к мужчинам.

Весь вечер говорили длинные, скучные речи от которых тянуло в сон. От надрыва ресторанных песен щемило сердце. Далеко заполночь, утыкаясь носом в подушку, ХIинд, прежде чем крепко заснуть, успела подумать, что как-то не так, неправильно, было что-то, но что именно – не смогла ухватить.

А на следующий день она, держась за карман маминого кашемирового пальто и чувствуя в своей ладони ладонь Заура с отвращением смотрела на подъезжающий к остановке автобус, никак не понимая, почему нельзя позвонить по мобильному телефону, чтобы подъехал на светло-серой машине под ласковым названием «гелик» дядя Слава, которому они, по словам мамы, зря платили деньги за плохое качесто извоза.

Автобус долго тряс их, а за окном мелькала снежная каша. Наконец, они вылезли, перешли через дорогу и попали в необычный садик – садик, в котором было мало деревьев, но были чёрные клумбы, поставленные некоторые горизонтально, а некоторые вертикально, а некоторые крест накрест.

- Они что, дураки, эти садовники? – пробурчала ХIинд, но тут Заур дёрнул её руку с такой силой, что мать обернулась и нервно прикрикнула на него, а сама ХIинд взвизгнула от боли, и уже собираясь дать брату сдачи, нечаянно заметила на одной из клумб надпись и вдруг по-ня-ла.

- Папа!.. – закричала она внезапно севшим голос, подбегая к могиле, на вертикальной плите которой глаза увидели полумесяц.

Почему-то срочно надо было уезжать – и они уехали – вначале к Лии Сулимовне в Петербург, а после того, как в квартире, находящейся на седьмом этаже, выбили окна и нашли три «жучка» - дальше на запад.

ХIинд легко выучила похожий на русский язык, пошла в школу. Нарушений с памятью больше не случалось и мама всё сильнее стала склоняться к мысли, что и тогда не было – просто постоянно недосыпание, провождение времени в злачных местах сделали своё дело и от этого в одиннадцать лет она повела себя неадекватно, словно шестилетний ребёнок. Хотя, смотря какой шестилетний – Зауру не пришлось объяснять, почему в их доме стало на одного человека меньше.

- У меня нету папы. Дядя Слава – это шофёр – сел в машину, а потом папа сел. И когда они поехали, машина сделала ба-бах! – и Заурчик разводил руками, изображая взрыв, после добавлял. – А если бы я сел в машину, я тоже был бы ба-бах, но я не сел.

Всё это говорилось на уроке, в подготовительном классе, почему-то названным в этих краях “нулевым”. Тощая от вечной диеты учительница охая, восклицала:

- Российска мафийа! Криминал!

Брат этой учительницы – двадцатишестилетний недоучившийся юрист отбывал наказание где-то в Ирландии за подделку в составе преступной группы паспортов стран Бенилюкса по заказу граждан африканских стран. Она называла его не криминал, а «милый мальчик» и восторгалась его умением изготовляять фальшивые кредитные карты.

- Он кого хочешь обманет. Прирождённый талант. Господь помогает ему, потому что в детстве он не пропустил ни одной мессы. – Хвастливо заявляла она детям, ходившим на подготовку.

- Ты не прав, - говорила ХIинд – брат бежал на шаг впереди неё – они возвращались домой из школы. – Так нельзя говорить – у меня нет папы. У нас есть папа, он всегда с нами. Ничто не отнимет его.

- А ты откуда знаешь, говорил что я? – вспыхивал Заур, - ты слишком большая для жучка! А ну, колись, какая фирма выпустила такой брак?

ХIинд смеялась, смеялся и братишка.

Каждое слово Заура пересказывалось его учительницей в учительской – и вся школа знала их, повторяла, а класс, где училась ХIинд – и подавно.

- Эй, ты, Кында, а это правда, что твой ойтец в федеральном розыске России был? – дёргали ей на переменах одноклассницы. – Твой брат опять та-акое рассказывал..

Мама внушала им – тишина, скрытность, молчание, цитируя каждый раз Гиппиус:

- Стыдись молчанья своего.

Иди, и проходи спокойно.

Ни слёз, ни вздоха, ничего

Земля и люди не достойны.

И ничего из этого не выходило – маленький Заур был болтуном от природы. Его язык постоянно крутился туда-сюда и самые страшные тайны выбалтывались непроизвольно. Мать из-за этого постоянно боялась правоохранительных органов, допросов, тюрьмы – боялась, в первую очередь за детей, но ничего такого не происходило – ими никто не интересовался – то ли учительницы не доносили ничего, то ли полиции было лень что-то предпринимать.

Потом уже, не так давно, ХIинд сообразила в чём дело – их просто боялись. В Европе осело достаточно выходцев из бывшего СССР и полиция, напуганная биографией большиства, старалась не вмешиваться в их жизнь, до тех пор, пока они не начинали слишком активно возраждать на новом месте старые порядки.

Семья Некиевых вела себя тихо и никому не была нужна.

ХIинд поделилась предположениями с мамой – это было в прошлом году – и да, это правда, сказала она – но страхи давно улеглись..

- Папа всегда с нами, - продолжала тогда ХIинд и Заур останавливался прямо перед ней, глядя ей в лицо ярко-голубыми глазами. Потом глаза его потемнели, стали серо-зелёными, но тогда, в шесть-восемь лет, это был голубоглазый мальчик.

- А где он? Я не вижу. – Спрашивал он каждый раз одно и то же.

- Там, - отвечала ХIинд поднимая вверх указательный палец.

- Они находят свой покой ютясь в зобу у райской птицы.. – бормотал Заур заворожённо и дорога по пяти заснеженным улицам домой казалась короче.

- Мама, наш папа шахIид или? – допытывался он у матери.

Мать грусто кивала головой.

- Мама, почему ты грустишь, это же очень, очень хорошо! Это значит, папа в раю, и когда мы умрём, он заберёт нас к себе! – лезли к ней на колени Заур и ХIинд, пытаясь утешить.

- Лучше бы он был живым.. ХIинд, ты большая девочка.. Как себя ведёшь. И уйми брата. – Мать резко поднималась, отчего дети чуть не падали с ног и уходила в другую комнату съёмной квартиры в доме старой постройки. Из комнаты скоро раздавались приглушённые рыдания, а ХIинд с братом молчали, переглядываясь многозначительно и уныло.

Так прошли первые два года их заграничного житья. Потом раны не то, чтобы зажили, но постоянные мысли о них приелись и жизнь вошла в обыденную колею тихого проживания оставшихся с девяностых небольшой суммы денег, которую в последнее время делили очень просто:

10 тысяч евро на год – и ни больше, ни меньше.

Хватало на скромное житьё – и даже на съём дачи на северном, но всё равно в августе тёплом море. Правда, когда ХIинд поступила в институт, расходы их довольно увеличились. Ну, что делать, всё равно приходится..

Мысли оборвались – институт, несданная сессия – это уже совсем-совсем не детство, а тётя спрашивала как раз-таки про…

Впрочем, спросить и ждать ответа – вещи абсолютно разные.

Тётя не заметив ступорного молчания племянницы и забыв про готовящуюся лекцию на тему прощения, опыта детства, углубилась в воспоминания:

- И когда я была маленькая - матка Боска! Я же помню, я помню. По улицам ходили такие страшные люди. Это сейчас все красивые, ну, не красивые, так холёные – салоны красоты, операции, татуаж, ботокс. А тогда? Послевоенное время. Постблокадный город. Какие все были худые. Какие все были костлявые! В чём держалась душа – это и подумать страшно, до чего может дойти человек – и ведь всё равно жить – жить, пробиваясь сквозь все ненастья, как робкий зелёный росточек подорожника сквозь асфальт. Какое чудо! Я помню – да, ХIунайда, я ясно помню, как уже в конце 45-го года в Ленинград стали возвращаться эвакуированные. – Из самых разных губерний, из самых различных волостей. Да! И представь себе, представь себе.. Ты меня слышишь? Посмотри на меня! И вот тогда, приехали эти эвакуированные – все такие сытые, все лощёные – толстые от того, что ели много хлеба. Румяные. Весёлые. Самые страшные их девушки без труда выходили замуж, только потому что у них был не зелёный цвет лица. Мы смотрели на них, как на пришельцев из сказки. Но они! Им было мало. Они не понимали своего счастья. Человеку всегда мало. Я слышала недавно одну азербайджанскую песню, из этих, новомодных – я слышала у тебя в телефоне. Ты ведь ничего не имеешь против того, что я беру твой телефон? Это ведь так естественно. В этой песне поётся – очень в неприятной манере быр-дыр насчёт того, что человек – это колодец с желаниями, которые невозможно наполнить. Верно, да! Вот мне было пять лет.. Пять лет, это какой год? Дай-ка, я вспомню. Правильно, 48-ой. И вот значит я стою на углу какой-то там улицы, название её, название.. АллахI с ней! Я стою, жду Матлабчика. А рядышком девица говорит с другой девицей – и жалуется, жалуется. Говорит, вот – я в эвакуации от голода аж распухла. Вот, ничего вкусного за всю эвакуацию не съела. А я смотрю на неё и вижу – не от голода она распухла, а от хлеба! Когда есть хлеб – это не голод. Да! Это не голод.