Вошла мама, вывернула короб с неглаженным бельем, выбрала какие-то тряпочки, унесла с собой — бог весть что это, цветное, похожее на пеленки. Попонка для кошки, вот что это такое, поняла Ружена, год уже валяется на дне короба. Если на тебе муж, двое детей-подростков разного пола и мама за восемьдесят — гладишь по необходимости. Тому рубашку, этому штаны. А трикотаж и вовсе гладить не нужно. На дне короба культурным слоем копятся невостребованные тряпки, пока кому-нибудь не загорится перегладить все разом. Но гореть, кроме как у Ружены, не у кого — а у Ружены, ясное дело, не горит, хватает забот. Вот, ходи теперь с ней, с ее паспортом. Фотоателье, милиция. Что ей приспичила эта попонка? Кошки-то уж год как нет.

Кошка умирала долго, почти месяц. Она была упрямая и злая и никого, кроме мамы, за хозяев не признавала. Ружена считала, что надо было скотину усыпить еще три года назад, когда обнаружили рак, но мать уперлась, как упиралась всегда, о чем бы ни шла речь: об имени дочери или кошки — или о том, кому надо открывать дверь. Кошку с претенциозным именем Нефертити резали раз в год, тратя отнюдь не лишние деньги; кошка слонялась по квартире в окровавленной попонке и раздирала руки Ружене и ее мужу, Сереге, потому что сама мама, конечно, не могла ее перевязывать. Перед смертью животное совсем поплохело, ходило кругами: ветеринар сказал — опухоль в мозгу; не могла есть сама — приходилось кормить с рук. Кошка не владела собой и могла укусить. Укусы гноились, у Ружены так и остался шрам на тыльной стороне ладони.

В конце концов кошку усыпили, когда она перестала вставать. Она никак не умирала сама, упрямо цеплялась за жизнь, и мама цеплялась за ее жизнь вместе с ней. Последние дни она все сидела у подстилки возле батареи, нагибалась кряхтя, перебирала свалявшуюся шерсть сморщенной рукой в коричневых пятнах. Ветеринар приехал, вколол что-то и увез маленькое тело, и Ружена вздохнула с облегчением, а мама плакала — молча, беззвучно тряслась, глядя, как закрывается дверь. Сменные постиранные попонки так и валялись с тех пор в неглаженном белье. Вот теперь она их гладит.

— Руженка, — сказал Сергей, входя. — Смотри, что я нашел.

— Где? — только и выдавила Ружена, глядя на коричневый кожаный квадратик.

— В комоде, — сказал Сергей. — В верхнем ящике. Его небось на край положили, а там щель. Он и провалился. А я за батарейками полез, в брелок, в сигналку. У меня сели.

Ружена протянула руку и взяла бумажник. Потертый, старый, его маме еще отец подарил. Из кожаного зёва высовывались обтрепанные края паспортных корочек. Ружена провела по ним пальцем, потом встала и пошла на кухню, где стояла доска и пахло глажкой.

Мама разглаживала марлевые завязки на попонке. Это было непростое дело: длинные узкие завязки свернулись в трубочку. Приходилось разворачивать, ставить носик утюга, оберегая пальцы от пара, и медленно вести, не позволяя краям загибаться. Мама стояла, почти опираясь на утюг, и упорно гладила завязки. Наконец разгладила последнюю — теперь по углам хлопковой попонки висела дюжина идеально выглаженных, разлохмаченных на концах тесемочек. Ружена смотрела, привалясь к косяку, как мама аккуратно сложила попонку, затем наступила на удлинитель, с усилием дернула провод, вытаскивая вилку, и замерла на минуту, чтобы перевести дух. Ружена шагнула вперед и припечатала потрепанный бумажник к серебристой поверхности доски.

— Вот, — сказала она, нёбом ощущая сладкий привкус ярости. — Вот, благодари своего ангела-хранителя, опять он за тебя вступается. Может, хоть теперь до тебя дойдет.

Наталья Иванова

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Меню, контакты, выбрать, вызвать. Взгляд скользит по экранчику, выхватывает цифры из номера. Сто двадцать шесть, три, семь. Саша подносит телефон к уху. Гудок, второй, третий.

— Привет. Как дела? Ох, извини, ты спишь… извини. Спи. Пока.

Отбой. Саша заваривает чай. Меню, контакты, выбрать, вызвать. Семь-семь-пять. Ноль. Гудок, второй.

— Привет. Да. Нет. Поболтать… спешишь… что? Тебя плохо слышно. Алло?

Отбой. Саша читает книгу. Гладит кошку. Меню, контакты, выбрать, вызвать. Тридцать четыре. Тринадцать. Гудок, второй, третий. Четвертый. Пятый. Отмена.

Меню, контакты… Отбой. Чай остыл. Отмена.

Меню, будильник, выбрать, обычный, выбрать. Саша смотрит на часы, выставляет будильнику время — на несколько минут впереди текущего, задает звук — сигнал вызова. Если не смотреть на экранчик…[10]

Саша лежит подтянув колени к груди, обняв себя руками. Звонит телефон. Привет, думает Саша. Дела нормально. Да, я хотела тебе рассказать… да, и еще… представляешь? Смешно, правда? Ага, целую, пока. Через девять минут телефон звонит снова. Отлично у тебя получилось, думает Саша, а я вот чашку разбила. Так жаль…

Телефон звонит каждые девять минут. Обязательно, думает Саша, конечно, я приду. Ты еще сомневаешься. Ага… Ага… Невероятно! И тебе сладких снов. Нет, я еще не ложусь, я жду звонка. Телефон звонит. Ох, извини, у меня, думает Саша, звонок на второй линии. Ага. Пока. Привет… Спустя час она засыпает.

Линор Горалик

НАЙДЕНЫШ

Они были такими печальными, такими спокойными. Они ничего не боялись, ни о чем не тревожились, Они знали, как жить, и знали, как добывать себе хлеб насущный, и знали, как держаться вместе. Он подошел и лег среди них в переходе между Менделеевской и Новослободской — ладони к щеке, колени к животу, — потом присмотрелся: нет, они лежали не так — он подложил под голову локоть, и сразу стало удобно. Они не возмутились и не прогнали его — кто-то сунул теплую морду под полу его дубленки, кто-то похлопал его хвостом по колену, — и под монотонное шарканье людских ног они спокойно уснули, вся стая.

Ася Датнова

КЕПЕЛЬ

Фамилия у Тимофея была нежная и растительная — Тюльпан.

Вряд ли именно это повлияло на его дальнейшую жизнь. Скорее тут была виновна его природа: у него было рыхлое тяжелое тело, похожее на ком сырой муки, невнятного цвета волосы и маленькие глаза за стеклами очков. Тимофей жил осторожно, как улитка без панциря.

Он опасался людей. Женщинам он не доверял — красивым, легкомысленным, опасным, не замечавшим Тимофея. Мужчины презирали Тимофея и имели успех у женщин, но сами были достойны презрения. Встречаясь, мужчины и женщины производили детей. Неприятны были и дети — крикливые, живущие недалеко от смерти, портящие вещи и бесстыдно испражняющиеся.

Только природа была созвучна Тимофею. Деревья в лесу были теплыми и шершавыми на ощупь. Тимофей находил в природе утешение и пример: дерево весь век стояло на одном месте, не обращало внимания на погоду и нападки ветра, укоренялось. Тимофею казалось, что Бог, если Он есть, должен быть похож на дерево — спокойный, сильный, открывающий надежные объятия.

Тимофей увлекся ботаникой. Он мог часами гулять по лесу в одиночестве, трогать пальцами раны, нанесенные деревьям дятлами, рвать полезные травы. Собранное он аккуратно засушивал и подклеивал в альбом.

Любимым чтением Тимофея были справочники растений. Книги тоже были частью природы, страницы их были сделаны из дерева и источены жучками букв.

Когда Тимофей вырос и окреп как дерево, он отправился в город. Терпеливо отбыв положенное время в институте, он затем из лености остался работать там же. Но девушкам по-прежнему не нравился Тимофей — угрюмый, толстый и плоскостопный.

Со временем Тимофей увлекся растениями, наносящими увечья. Из справочника редких цветов и растений Тимофей узнал, что в Австралии растет дерево лепортея, дальний родственник крапивы. Достаточно укола шипа лепортеи, чтобы на руке образовалась страшная, не заживающая язва. В Южной Америке существовало дерево молодоженов, пожевав листья которого человек на целый день немел. Слово «цикута» звенело в ушах, вкус ее наверняка был горек. Тимофей довольствовался цикорием.