— На верхней палубе. Ударился о комингс двери кают-компании, — ответил я.

— Неужели? Криминалисты определили бы это как удар твердым предметом.

Очень твердым предметом шириной с полдюйма и с острым краем. Ширина комингса три дюйма, и он обит пористой резиной. Такие комингсы у всех наружных дверей на судне. Или вы не заметили? Так же, как не заметили и исчезновения Джона Холлидея?

— Откуда вам об этом известно? — изумленно спросил я штурмана.

— Так вы не отрицаете факта?

— Я ничего не могу сказать. Но как вы узнали?

— Я спустился вниз, чтобы увидеть завреквизитом, типа по имени Сэнди.

Мне стало известно, что он болен...

— А почему, вы пошли?

— Если это имеет значение, объясню. Он не из тех, кого обычно балуют вниманием. Остаться больному наедине с самим собой — удовольствие небольшое.

Я кивнул, поняв, что иначе Смит не мог поступить. Штурман продолжал:

— Я спросил у него, где Холлидей, поскольку не видел его за столом.

Сэнди ответил: тот пошел завтракать. Я промолчал, но, заподозрив неладное, отправился в салон. Там его тоже не оказалось. Подозрения мои усилились, я дважды обшарил судно с носа до кормы. Заглянул во все уголки. Холлидея нет на судне, можете мне поверить.

— Вы доложили капитану?

— За кого вы меня принимаете? Конечно не доложил.

— По какой причине?

— По такой же, что и вы. Насколько я знаю капитана Имри, он бы заявил, что в соглашении, которое вы подписали, на этот счет ничего не говорится, и тотчас повернул бы «Морнинг роуз» курсом на Гаммерфест. — Смит в упор взглянул на меня. — Очень хочется узнать, что произойдет, когда доберемся до Медвежьего.

— Возможно, произойдет кое-что любопытное.

— Вас ничем не прошибешь. Что бы такое сообщить доктору Марлоу, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию? Попробую это сделать. Помните, утром я сказал, что в случае необходимости мы сумеем связаться по радио почти с любой точкой, расположенной в северном полушарии?

— Помню.

— Так вот теперь мы можем звать на помощь хоть до посинения. С помощью нашего передатчика невозможно установить связь даже с камбузом. — Помрачнев, Смит извлек из кармана отвертку и повернулся к приемопередатчику, укрепленному на переборке.

— Вы всегда носите с собой отвертку? — спросил я невпопад.

— Лишь когда вызываю Тунгейм и не получаю ответа. А ведь это не просто радиостанция на севере острова Медвежий, а официально зарегистрированная база норвежского правительства. — Смит принялся отвинчивать лицевую панель.

— Час назад я снимал эту хреновину. Через минуту поймете, почему я привинтил ее вновь.

Пока штурман орудовал отверткой, я вспомнил наш разговор и упоминание об относительной близости кораблей НАТО. Вспомнил, что я увидел на снегу отпечатки ног. Сначала я решил, что кто-то подслушивал наш разговор, но затем отверг это предположение, убедившись, что следы принадлежат мне.

Почему-то мне не пришло в голову, что тип, совершивший серию убийств, догадается использовать мои следы. Действительно, следы были свежими, наш вездесущий приятель снова принялся за свое.

Вывернув последний винт, Смит без труда снял переднюю панель. Заглянув внутрь, я произнес:

— Теперь понятно, зачем вы поставили панель на место. Кто-то тут кувалдой поработал.

— Действительно, именно такое складывается впечатление. Вандал сделал все, чтобы рацию было невозможно восстановить. Убедились?

— Пожалуй.

Смит начал привинчивать панель. Я поинтересовался:

— А в спасательных шлюпках рации имеются?

— Да. Питание от динамок. Радиус действия немногим дальше камбуза, но проку не больше, чем от мегафона.

— Придется доложить капитану о случившемся?

— Разумеется.

— Итак, курс на Гаммерфест?

— Через сутки можно прокладывать курс хоть на Таити, — заметил Смит, затягивая последний винт. — Именно тогда я и доложу капитану, что произошло.

Через сутки.

— Это крайний срок прибытия на рейд Сор-Хамна?

— В общем, да.

— Скрытный вы человек, Смит.

— В такое общество пришлось попасть, жизнь заставляет.

— Вам не в чем себя упрекнуть, Смит, — наставительно произнес я. — Мы переживаем трудный период.

Глава 7

Остров Медвежий был мрачен, как вдовий траур. Зрелище потрясало, если не пугало наблюдателя. Здесь, в краю вечных снегов и льдов, где зимой воды Баренцева моря покрываются молочно-белым покровом, при виде черных как смоль, высотой в четыреста с лишним метров утесов, подпирающих свинцовое небо, вы испытываете то же, только во сто крат сильнее, впечатление, какое производит на новичка зрелище черного северного склона горы Эйгер, выделяющегося на фоне белоснежных Бернских Альп. Инстинкт заставлял поверить увиденному, разум же отказывался признать реальность его существования.

Находясь к зюйд-весту от южной оконечности Медвежьего, мы шли точно на ост, рассекая сравнительно спокойную гладь моря. Правда, чтобы не упасть, все еще приходилось держаться за поручни или иные предметы. Волнение уменьшилось лишь оттого, что ветер дул с севера и мы оказались в известной мере защищены скалами Медвежьего. Мы подходили к острову с юга по настоянию Отто Джеррана, желавшего получить натурные кадры, которыми съемочная группа до сих пор еще не располагала. Мрачные утесы и ущелья действительно стоили того, чтобы их запечатлеть, но вести съемку мешали снежные заряды.

К северу от нас возвышались доломитовые скалы Хамбергфьель. Высотой около семидесяти пяти метров, они походили на крепостные башни. На северо-востоке менее чем в миле от них громоздились столбы и арки Птичьих скал, словно высеченные резцом безумного скульптора.

Зрелище это я мог наблюдать лишь благодаря тому, что находился в ходовой рубке: там напротив рулевой колонки (на руле стоял штурман) был вмонтирован диск Кента — вращающееся смотровое стекло, а по бокам — большие стеклоочистители, от которых было мало проку.

Вместе с Конрадом, Лонни и Мэри Стюарт я стоял у левого борта. Конрад, который на самом деле не был тем разбитным малым, образ которого он создал на экране, похоже, подружился с Мэри Стюарт. Теперь ей было с кем перемолвиться словом. Последние сутки она не то чтобы избегала моего общества, а просто не очень-то стремилась попадаться мне на глаза. Возможно, ее мучила совесть. Признаться, я и сам не жаждал с нею встречи, и на это были причины.

У меня к Мэри было двойственное отношение. С одной стороны, я был благодарен Мэри за то, что она, хоть и невольно, спасла мне жизнь, помешав выпить мою последнюю на этом свете порцию виски. С другой стороны, Мэри лишила меня возможности побродить по судну и — как знать — наткнуться на того негодяя, который разгуливал среди ночи с черными намерениями в душе и молотком в руках. В том же, что она и тип, на кого она работала, знали, что я могу некстати попасться им на глаза, сомнений у меня не было. И еще одно лицо занимало мои мысли — это Хейсман. Врачи в силу особенностей их профессии ошибаются чаще, чем иные люди. Вполне возможно, что, увидев его больным, я напрасно решил, что Иоганн не в состоянии передвигаться по судну.

За исключением Гуэна, он один занимал одноместную каюту и мог никем не замеченным совершать свои вылазки. Кроме того, очень подозрительной казалась мне байка о его сибирской ссылке. Однако я не располагал ни одним существенным фактом, включая и тайную встречу с Мэри Стюарт, который позволил бы мне выдвинуть какое-то обвинение против Хейсмана.

Ощутив прикосновение Лонни, которого сразу можно было узнать по запаху, я обернулся.

— Помните наш разговор третьего дня? — спросил он.

— Мы с вами много о чем говорили.

— Говорили о кабаках.

— О кабаках? О каких еще кабаках?

— О тех, что будут на том свете, — торжественно произнес Лонни. Думаете, они там существуют? На небесах, я имею в виду. Какие же это небеса, если там нет кабаков? Разве это милосердно — старика вроде меня отправить в рай, где действует сухой закон?