«Хотел бы я знать, куда ведет нас эта псина».

Но Балто свое дело знал. Неожиданно — это произошло в промежутке между полуночью и тремя часами — вожак остановился и, вытянув шею, жутко завыл.

Подождал ответа, которого мы не сумели услышать. Внезапно пес изменил направление, повернув налево, навстречу пурге. По знаку Джекстроу мы последовали его примеру.

Через три минуты мы наткнулись на нарты. Рядом с ними, свернувшись клубком, лежали две собаки. Несмотря на пургу, чувствовали они себя в полном комфорте. Дело в том, что толстый мех лайки представляет собой столь надежный теплоизоляционный слой, что при температуре 40° ниже нуля снег не будет таять на ней неопределенно долгое время. Но собаки предпочли комфорту свободу: не успели мы подойти к ним, как они исчезли в снежной круговерти. В наследство от них нам достались нарты.

Очевидно, решив, что далеко нам не уйти, Смоллвуд обрезал постромки и отцепил нарты, чтобы избавиться от лишней обузы. К моему огорчению, ни одеял, ни магнитного компаса на нартах не оказалось. Преступник ничего не упустил из виду. На долю секунды на смену ненависти, которая была сильнее даже крепнущей привязанности к Маргарите Росс и стала на время единственным смыслом моего существования, пришло чувство восхищения его умом и предусмотрительностью.

Несколько минут спустя мы соединили обрывки постромок, привязали их спереди и, посадив на жесткие нарты Марию Легард, Малера и Елену, двинулись в путь. Тащить нарты пришлось, разумеется, самим. Но это были сущие пустяки.

Не то, что прежде. Однако так продолжалось недолго.

Двигаться по гладкому ровному льду глетчера Кангалак было бы легко, если бы не усилившийся ветер. Снежный вихрь летел вдоль поверхности ледника, ледяные заряды его слепили нас. Приходилось останавливаться и держаться всем за руки, чтобы не унесло кого ветром неведомо куда. Теодор Малер, метавшийся в бреду, не раз скатывался с нарт. Я велел Брустеру сесть на задок и следить за тем, чтобы больной не упал. Сенатор было запротестовал, но потом подчинился и, по-видимому, испытывал удовлетворение от своей новой роли.

Я плохо помню, что произошло потом. Мне кажется, что я был в каком-то забытьи. С закрытыми глазами я продолжал брести, с трудом передвигая словно налитые свинцом окоченевшие ноги. После того как мы усадили Брустера на задок саней, помню только одно: что есть силы меня трясут за плечо.

Очнувшись, я увидел Джекстроу.

— Ни шагу дальше! — кричал он мне в самое ухо. — Сделаем передышку, доктор Мейсон. Подождем, когда пурга поутихнет. Не то нам всем конец.

Я пробормотал что-то нечленораздельное. Решив, что я согласен с ним, Джекстроу стал подтаскивать нарты к подветренной стороне сугроба, наметенного у гребня склона. Хотя укрытие было не очень-то надежным, оно все же защищало от ветра и метели. Мы сняли с саней больных и спрятали их за сугробом. Готовый опуститься рядом, я вдруг заметил, что кого-то недостает.

Измученный и озябший, я не сразу сообразил, что нет Брустера.

— Господи помилуй! Сенатор… Мы его потеряли! — прокричал я на ухо Джекстроу. — Схожу поищу его. Сию же минуту вернусь.

— Оставайтесь здесь, — крепко схватил меня за руку эскимос. — Вам не отыскать дороги назад. Балто! Бал-то! — Он произнес несколько неизвестных мне эскимосских слов. Умный пес, по-видимому, понял каюра. Мгновение спустя он уже мчался в ту сторону, куда показал рукой Джекстроу. Через две минуты Балто вернулся.

— Нашел? — спросил я товарища. Тот молча кивнул.

— Сходим принесем его.

Балто привел нас туда, где лежал, уткнувшись лицом в снег, мертвый сенатор. Пурга уже заметала его, покрывая белым саваном. Через час здесь останется лишь едва заметный белый холмик, заброшенный среди однообразной белой пустыни. Руки мне не повиновались, и я не смог осмотреть умершего. Да в осмотре и не было нужды: пятьдесят лет гастрономических излишеств, злоупотребления спиртным и вспыльчивость натуры — все это я прочел на лице сенатора еще при первой встрече — дали себя знать. Какова была причина смерти — паралич сердца или тромбоз сосудов мозга — не имело значения. Но Брустер умер как настоящий мужчина.

Сколько времени пролежали мы в забытьи, пережидая пургу, прижавшись вшестером друг к другу вместе с Балто под дикий вой непогоды, не представляю. Может, полчаса. Может, и того меньше. Проснувшись от холода, я протянул руку, чтобы взять у Джекстроу карманный фонарь. Было ровно четыре утра.

Я оглядел своих спутников. Сна у Джекстроу не было ни в одном глазу.

Наверняка он не спал ни минуты, боясь, чтобы кто-то из нас не уснул навеки.

Зейгеро ворочался во сне. Сомнений в том, что мы трое останемся в живых, у меня не было. За судьбу Елены я не был уверен. Семнадцатилетние девушки, даже не привыкшие к тяготам, обычно обладают способностью быстро восстанавливать свои силы. Но в Елене, я видел, что-то сломалось. После гибели ее хозяйки девушка стала замкнутой, диковатой. Очевидно, смерть миссис Дансби-Грегг повлияла на нее гораздо сильнее, чем можно было предположить. За исключением последних двух суток, аристократка, очевидно, не очень баловала свою служанку вниманием и заботой. Но девушка была совсем юной, к тому же она лучше остальных знала миссис Дансби-Грегг. Оказавшись одна среди чужих людей, молодая немка смотрела на свою госпожу как на спасительный якорь… Я попросил Джекстроу растереть ей руки, а сам занялся осмотром Малера и Марии Легард, — Выглядят они неважно, — заметил Зейгеро, тоже наблюдавший за ними. Есть ли у них шанс выжить?

— Не знаю, — неохотно ответил я. — Ничего не могу сказать.

— Не принимайте близко к сердцу, док. Вы тут ни при чем. — Юноша махнул в сторону белой пустыни. — Уж очень плохо оборудован ваш лазарет.

— Что верно, то верно, — печально улыбнулся я и указал головой в сторону больного. — Наклонитесь, послушайте, как он дышит. Скоро ему конец.

Окажись на его месте кто-то другой, я бы сказал, что часа через два. Но с Малером обстоит иначе. У него есть воля к жизни, он мужествен, словом, это человек… Но через двенадцать часов он умрет.

— А много ли осталось жить мне, доктор Мейсон? Я повернулся и удивленно посмотрел на Марию Легард. Голос ее превратился в едва слышный, хриплый шепот. Старая актриса попыталась улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась жалкая гримаса. Было видно, что ей совсем не весело.

— Господи, вы пришли в себя! — Сняв с нее перчатки, я принялся растирать ее ледяные, исхудавшие руки. — Вот и чудно. Как себя чувствуете, мисс Легард?

— А как я должна чувствовать себя? — произнесла она с вымученным задором. — Не надо мне зубы заговаривать, Питер. Так сколько?

— Вам предстоит еще тысяча спектаклей в старом «Аделфи». — Освещенный фонарем, воткнутым в снег, я подался вперед, чтобы старая актриса не увидела выражения моего лица. — Если серьезно, то, поскольку вы пришли в себя, это добрый признак.

— Однажды я исполняла роль королевы, которая пришла в себя, чтобы произнести перед смертью несколько драматических слов. А вот мне сейчас никакие драматические слова на ум почему-то не приходят. — Я напрягал слух, чтобы услышать, что она шепчет. — Вы ужасный врун, Питер. Есть ли у нас хоть какая-то надежда?

— Разумеется, — солгал я, лишь бы не касаться опасной темы. — Доберемся до побережья, там нас заметят с самолета или судна. А это произойдет во второй половине дня завтра. Вернее, сегодня. Осталось идти каких-то двадцать миль!

— Двадцать миль! — вырвалось у Зейгеро. — Что, ветродуй уже кончился? спросил он и, дурачась, приложил сложенную лодочкой ладонь к уху, словно не слыша завывания пурги.

— Скоро кончится, мистер Зейгеро, — заверил его Джекстроу. — Эти «уиллиуау» быстро выдыхаются. На сей раз пурга продолжается дольше обыкновенного, но уже заметно поутихла. А завтра наступит ясная морозная погода.

— Морозец не помешает, — одобрительно произнес юноша. И, повернувшись в мою сторону, добавил:

— Старая дама снова отключилась, док.