Она, наверно, первый раз в жизни видела человека.

Я присел на корточки, протянул руку и потрогал ее. Рыбина не шевельнулась.

Я поднял бокс с фотоаппаратом, навел его на камбалу, щелкнул и сообразил, что не взвел затвор.

Камбала терпеливо ждала.

Я снял ее три раза подряд. Только тогда она уплыла.

Кто-то схватил меня за ногу. Я вздрогнул.

Позади зеленой горой стоял Телеев. Через окошки в шлеме было видно, что он улыбается. На берегу или на катере я ни разу не видел, чтобы он улыбался, а тут под водой — пожалуйста!

Я уселся, вытянул ноги и стал фотографировать.

Я фотографировал, как работает водолаз.

Телеев брел по дну, сильно наклонясь вперед. Он шел, как идут против ветра, рывками таща за собой шланг. В одной руке у него была питомза, в другой — острый крюк с рукояткой — багорок.

Багорком он подбирал трепангов.

Трепангов было много. Они лежали толстые, шишковатые, припав плоскими животами ко дну.

Телеев подходил, накалывал трепанга, стряхивал его с багорка в питомзу. Мешок волочился за ним, как раздутая от проглоченной добычи змея.

Я пошел было за Телеевым, но скоро отстал: не сразу понял, что идти надо, почти касаясь телом грунта, почти ложась и глубоко зарывая носки галош.

Каждый шаг давался мне с боя. К тому же я забыл, что меня держит на месте шланг.

— Потравить? — спросил наконец Шапулин.

— Потрави.

Он дал шлангу слабину, и идти сразу стало легче.

Я не захватил с собой багорок и помогать Телееву не мог. Я уселся около якоря. От него отходил вверх канат. Прямо надо мной на этом канате, как дирижабль на привязи, плавал катер.

Я снял его и стал собирать в пластмассовый мешок жителей морского дна.

Их я зарисую на палубе сразу же, как только поднимусь. Пока они живые, пока не изменили форму и цвет.

На камнях сидело несколько бурых актиний. При моем приближении они спрятали щупальца, сжались, замерли и стали похожи на грибы.

Лиловые, с красными пятнышками морские звезды копошились среди камней.

Из-под одной звезды торчал белый раскисший хвост полусъеденной рыбины.

Я положил в мешок звезду, актинию, несколько трепангов.

Рядом с полусъеденной рыбиной лежал на гальке еще один трепанг. Он был, наверное, дохлый или больной — бесцветный, желтовато-серый. Я не хотел его брать, но увидел, что шишечки на его спине шевелятся.

Бросил и его в мешок.

— Поднимаем! — сказал Шапулин.

Поднимали меня осторожно, с выдержкой.

На палубе я снял рубаху и привалился спиной к борту.

В ушах потрескивало.

Телеев был еще на дне.

Он набрал уже третью питомзу.

Я вытряхнул содержимое своего мешка на доски.

— О, — сказал Веня, — белый трепанг!

Я удивился.

Так вот он какой, знаменитый белый трепанг!

Очень обыкновенный.

Когда мы возвращались домой, нашел туман и закрыл берег. Через серую туманную полосу зеленым пятном пробивалась луна.

Бот шел вдоль туманной полосы.

Мы с Телеевым сидели на палубе. Веня стоял у руля.

— Знаешь, что самое важное в море? — спросил меня Телеев.

— Компас.

— А еще?

— Карта.

— А если подумать?

— Мотор. Без мотора пропадешь.

Телеев встал и запахнул ватник.

— План, — сказал он. — Без плана не приходи домой.

Он ушел в кубрик, оставив меня раздумывать над значением своих слов.

Не выдержав, я полез за ним.

— Так что же, — шепотом спросил я, — получается? Ерунда? Ведь это не завод, а КАТЕР!

— Не ерунда, — ответил мне из темноты Телеев. — На первом месте план. Дай добычу… Спать-то ты будешь?

— Посижу наверху.

Луна и туман по-прежнему красили море зеленью. Бот поскрипывал и покачивался. Он терся бортом о волны, и от этого по палубе растекался слабый, невнятный шум.

Мы пришли на комбинат под утро.

В общежитии было светло, я открыл дверь и не узнал комнату.

Посреди пола чернела яма. Торчали сломанные доски, и в глубине подполья висела паутина.

Кто-то кашлянул. Я повернулся. В коридоре стояли комендант и еще два человека. Плечистые, в свитерах с растянутыми воротами. Сразу видно — водолазы.

— Извините, товарищ, — сказала комендант, — без вас авария получилась. Говорила я им — на цыпочках. А они — вприсядку.

Водолазы посмотрели друг на друга.

— Разошлись малость, — сказал один.

— Свадьба у нас была. Товарищ женился. Такое дело получилось.

— Вещички ваши я на это время уносила, — сказала комендант.

Я посмотрел на водолазов снизу вверх.

ЕСЛИ ТАКИЕ РАЗОЙДУТСЯ!

— И часто у вас бывают свадьбы? — спросил я.

— Часто.

— М-да. Я, знаете, сам люблю потанцевать. Но, конечно, вальс. А тут, как видно, танцевали всерьез.

— Говорила им, чертям: легче, легче, — объясняла комендант. — Да разве послушают! Придется вам мою комнату занять. Не в яме же спать.

— Спасибо, — ответил я и вдруг вспомнил старуху и проходной. — Мне здесь давно хорошую комнату предлагают. Очень спокойная семья. Не танцуют.

— Да бросьте вы, — сказал водолаз. — Мы вам быстро починим. Сейчас чурбачки подложим, доски набьем, покрасим. Денек-два сохнуть будет, а потом — лучше старого. Пол мы вам теперь в две доски настелем.

— В деревнях на улице танцуют, — сказала комендант. — А тут нельзя: то дождь, то туман… Говорила я им: на цыпочках! Нет дисциплины у людей. Сразу видно — не были в армии!

— И все-таки я уйду, — сказал я. — Мне там будет лучше.

Я перетащил вещи к старухе.

— Давно бы так, — сказала она. — Вот твоя, родимый, комната.

Мы вошли в маленькую, очень чистую комнату. В ней стояли кровать и стол.

Стена над столом была вся заклеена фотографиями. На каждой фотографии был один и тот же парень — молодой, улыбчивый, в тельняшке или в бушлате.

— Ваня мой, — сказала старуха и печально кивнула, — как с флота пришел, так одежу военную не снимал. Нравилась она ему.

— Видно, вы очень его любили. Вы часто ходите к нему на могилу? — спросил я.

Старуха покачала головой:

— Нету его здесь. В город увезли и нам не показали. Очень они тогда торопились — все думали, что спасут. Там и похоронили. Только бумажку прислали. На фронте деда моего не убило, а сына тут — без войны… Вон дед идет с причала, все катера из города встречает.

К дому по дорожке поднимался старик. Он шел прямо, не торопясь. Увидел меня в окне, не удивился, а подошел к крыльцу, скрипнул дверью и — слышно было — ушел к себе.

— Живи, батюшка, — сказала старуха. — Все нам веселее… Так ты не трепаншшик?

— Художник я.

— И это неплохо. Живи. Старика моего звать Иваном Андреевичем. Ты здоровкайся с ним, он это любит.

Она ушла.

Я остался в комнате, где были кровать, стол и много-много фотографий.

Я шел вдоль комбинатовского забора.

— Николай! — крикнул кто-то сзади.

Я оглянулся и увидел Лизу, Букина и какого-то солидного мужчину в черном берете и очках.

— А-а! — закричал Букин. — Я говорил, мы его быстро найдем. Знакомьтесь!

Человек в очках помахал рукой. Пальцы у него были толстые и вялые, как сосиски.

Я протянул ладонь. Человек вложил в нее две сосиски.

— Очень приятно, — сказал он.

— Это известный кинорежиссер, — объяснил Букин, — через неделю приезжает сюда его экспедиция. Будут снимать картину про осьминогов. Вы как художник и местный житель можете быть полезны.

Я посмотрел на режиссера. Его лицо показалось мне знакомым.

— Простите, — сказал я, — мы с вами нигде не встречались?

— Возможно, возможно, — сказал он.