— Документы! Проверка документов!
Проворов присел на пол, словно собираясь скользнуть под скамейку. Ставцев покосился на Курбатова. Курбатов с деланным равнодушием отвернулся к окну.
Раздвигая пассажиров, по вагону двигались люди в кожаных черных куртках. Кто-то уже пустил по вагону:
— Чекисты…
Ставцев втиснулся в спинку сиденья.
Чекист с вислыми черными усами строго говорил в соседнем купе:
— У кого нет документов, граждане, предупреждаю! Дальше без документов не пустим.
В вагоне притихли, даже шепотом не осмеливались переговариваться.
Уже двоих вывели в тамбур для дальнейшего выяснения личности.
Проворов встал и вышел к проходу.
Чекист остановился перед ним.
Проворов протянул какую-то бумажку.
— Это не документ! — сказал чекист.
Проворов полез в карманы, долго в них рылся. К чекисту с вислыми усами подошли его напарники.
Проворов вдруг нырнул между ними и кинулся к выходу. Но где там! Его перехватили, он вырвался из рук. На него бросились чекисты. Он отбивался, кричал, и вдруг у него из кармана выпал наган.
— О, голубчик! — воскликнул чекист. — А ты, оказывается, ястребок!
Его поволокли из вагона.
Курбатов оглянулся на Ставцева. Мертвая бледность облила его лицо.
В тамбуре Проворов вдруг тихо сказал чекисту:
— А документы у меня, браток, в порядке!
— Тебе волк браток! — ответил усатый. — Мы сейчас разберемся, станция недалеко…
Где-то вдалеке сотрясала землю канонада. В застывшем и безветренном лесу тишина. Разноголосисто стучал дятел.
Ставцев снял шапку и широко, неторопливо перекрестился.
— Вышли! — объявил он торжественно.
Порылся в кармане, достал тряпичный сверточек. Развернул. Пенсне с золотыми дужками.
— Вот и я теперь все вижу. Свет белый вижу, а то все в тумане плавало, а пенсне надеть нельзя. Признак классового врага! Вышли… Вышли! Ушли, князь, из вражьего стана!
Тропкой и лесом шли еще несколько верст. Впереди дымы над избами. Пригляделись: казачьи шапки, лычки, сверкнули на плечах у кого то погоны.
Ставцев распрямился, словно сбросил с плеч давившую тяжесть. Двинулись целиной, полем к деревне. Их заметили, на околице остановились несколько казаков. Один снял с плеча карабин. Ждали.
— Кто такие? — спросил картинный, как с пряничной обертки, казак-зауралец.
— Подполковник Ставцев, подпоручик Курбатов…
Казак подтянулся. Стал во фронт.
— Прощу провести в штаб! — приказал Ставцев.
Казак козырнул и торопливо зашагал впереди.
Ставцев оглянулся на Курбатова и радостно подмигнул.
— Порядок! Порядок, строй, дисциплина! А вы говорите, подпоручик, большевики!
— Я ничего не говорю, подполковник!
— Вы нет! Вы нет, а вот когда в Москву войдем, вашему тестю одно спасение, что нас укрывал…
Да, Курбатов имел возможность заметить, что порядок здесь был несколько иным.
Чешские вооруженные патрули на станции. Никаких мешочников, в вагонах стекла, при отправке поезда бьют в колокол, при станциях обильные базары, работают вокзальные буфеты. Можно выйти, пообедать, выпить, были бы деньги. А деньги были…
— Ну что? — вопрошал Ставцев. — В другой мир попали?
На запасном пути — вагон, прицепленный к бронепоезду. Близко не подойдешь — военное оцепление.
Чекист с вислыми усами предъявил документы и, подталкивая вперед Проворова, провел его к вагону. Пришлось подождать. Несколько минут стояли у подножки.
— Ястребок, товарищ Дубровин! Оказал вооруженное сопротивление. Могли бы разобраться и сами, говорит, что вам имеется что сказать.
— Мне? — удивленно спросил Дубровин, обернулся к Проворову и раскрыл руки для объятий. Обнялись, расцеловались. — Случай или с расчетом ко мне? — спросил Дубровин.
— Тут и расчет и случай… Все вместе, Алексей Федорович! Другого раза не случится толком поговорить…
— Где ваши подопечные?
— Ставцев совсем раскис… Не привыкло его благородие к революциям.
— Привыкнут!
— Надо было бы сойти в прифронтовой зоне, не сошел. На русское авось надеялся. А здесь опергруппа… Такая мелочь, и все сорвать могла! Прихватили бы их без документов, как тогда вытаскивать? Я на себя удар принял, зашумел. Меня повели, как опасного преступника…
— Всего, Михаил Иванович, не предусмотришь! Путь-то был очень трудным и далеким. Такую я здесь встретил мерзость, такое запустение, стыдно сказать. Так где же ваши подопечные?
— Теперь, наверное, пешком пробираются до линии фронта.
— Как себя чувствует Курбатов?
— Приуныл, Алексей Федорович! А как не приуныть? С нами свою судьбу связал, а ежели посмотреть со стороны, то какая же здесь перспектива обрисовывается? Разруха, все в беде… А тот все жужжит ему, что большевичкам жизни до осени!
— Думаешь, струсил?
— Нет! Не струсил! Он не трус! Затосковал!
— Да, картина на дорогах безотрадная. Товарищ Ленин, направляя меня сюда, говорил, что надо готовить тыл для весеннего и летнего наступления. Вы жену Курбатова видели?
— Довелось… Встретил их на дороге, прошли рядом по парку. Ночью. Вы успели от меня посылку получить?
— Успел! Весь вопрос: где Кольберг? Теперь мы можем считать, что в деле Курбатова интересы белогвардейщины смыкались с интересами… Я не спешу с определением. Но без иностранного вмешательства здесь не обошлось. Итак, связь, Михаил Иванович, можно держать со мной. Это ближе, чем до Москвы. Мне нужны сроки наступления Колчака, численность штыков и сабель, артиллерийский парк. Надо знать, сколько он держит на прикрытии Дальнего Востока. Части, названия частей, командование. Если будет трудно и надо будет обратиться за помощью к Курбатову, обратитесь. Но чтобы он добывал сведения, не задавая вопросов. Он должен брать пока только то, что само плывет в руки. Лишний вопрос в его положении сейчас смертельно опасен. Я буду заниматься делами, от меня вы уйдете ночью…
— Мне кажется, — говорил с расстановкой, неторопливо, наслаждаясь звуком своего голоса, Ставцев, — мне все кажется сном, чудом! Я прошел все круги дантова ада, все кружится, кружится в кровавом водовороте… Россия в агонии! Миллиарды вшей копошатся на ее беспомощном теле. У вас тишина, свет, осколки милой сердцу России!
Речь эту Ставцев держал, сидя за изящно сервированным столом, покрытым белоснежной скатертью. Икра, балык, заливная осетрина, бутылки французского коньяка, английского виски, итальянский вермут.
Ставцева принимал Кольберг. Он первым получил известие о прибытии Ставцева и его друга. Их встретили на вокзале, привезли на автомобиле в гостиницу. Ставцев принял ванну, переоделся. И вот они вдвоем, старые друзья. Ставцев отрезал кончик сигары и откинулся на спинку покойного мягкого кресла.
Бледное, изможденное лицо Кольберга бесстрастно и неподвижно. Под глазами обозначились синие круги, не скрывает синеву и толстый слой пудры.
— Я не верю, Николай Николаевич, ни в сны, ни в чудеса! — ответил он на восторги Ставцева. — Не верю ни во что, чего не знаю. Вам может вериться и не вериться, я должен знать! Вы вышли оттуда, откуда никто из наших не выходил. Я вам верю, Николай Николаевич, как себе, но я должен мысленно охватить весь ват путь с Лубянки, из рук Дзержинского. Не кажется ли вам, что здесь на вас могут смотреть или как на святого, или как на шарлатана? Третьего не дано!
Ставцев протестующе поднял руку:
— Густав Оскарович!
Но Кольберг не дал договорить Ставцеву:
— Николай Николаевич! Я ваш друг… Я знаю вас и вашу семью. Мне всегда было ласково и тепло в вашем доме. Неужели вы думаете, что я сомневаюсь в правдивости вашего рассказа? Я хочу только уточнений, чтобы все попять. Ото моя профессия, наконец!
Кольберг придвинул бутылку, разлил впеки.
— Последнее звено не так необычно! Линию фронта многие переходят. Здесь у меня нет вопросов. Вас задержали в Москве, вот откуда начинаются чудеса. Вас взяли с нелегального собрания вашей боевой группы. Это называется взять с поличным. Они знали, зачем вы в Москве, зачем вам боевая группа?