— Вот он, прогресс, — отметил Лу. — Самый что ни на есть.

— Его-то я и боюсь, — сказал дед, — прогресса этого. Давайте вспять пойдем. Почему прогресс должен прогрессировать против меня и койотов?

— Сила он неостановимая. Больше становятся ракеты, больше должны быть и площадки для их испытаний.

Старик скорчил гримасу и, не желая обсуждать эту проблему, сменил направление разговора:

— Закрой рот и открой глаза, глянь на гору. — Он указал на высоченный гранитный пик, сверкавший сейчас в лучах восходящего солнца.

— Отчего гора называется Ворья? — спросил я, дивясь, как голые серые утесы преображаются в золотистые.

— Она принадлежит государству, — заявил дед.

— Угу, государство уворовало ее у скотоводов, — продолжил Лy,— а скотоводы уворовали ее у индейцев. А индейцы... у орлов, что ли? Львов? А прежде?..

— Прежде чего?

— Смотри, — торжественно произнес дед, — приглядись, как свет по горе спускается, катит на нас, будто волна. — Старик явно гордился своей горою.

— Да, будто волна, — согласился Лу. — Но чей это свет? Чья гора? Чья земля? Кто владелец земли? Ответь-ка мне, старый коняга. Помещик? Тот, кто ее обрабатывает? Тот, кто последним уворовал?

Солнце било в спину нам, ехавшим по направлению к горе, к дедовой горе, наши тени вытягивались впереди, стелились по камням, кустам, кактусам, пескам до самого подножья предгорий. Воробьи порхали гроздьями, словно темное конфетти, чирикали помаленьку, а перепелки в тени зарослей левее бежали подальше, издавая жалобные вскрики.

— Земля — это я, — сказал дед. — Я эту пыль глотаю семьдесят лет. Кто кому владелец? Меня отсюда только с корнем выдернешь. Бог мой, сигары забыл.

— Голова песком забита, — пробурчал Лу. — Упрям как был. Голова задом наперед привинчена.

— У всякого свои недостатки, ты, политик.

Достигли забора, западной границы недвижимой собственной моего старика. За этой чертой начинались холмы, взгорье, которое дед и его отец использовали под летнее пастбище девяносто лет подряд, но принадлежало оно, в юридическом смысле, федеральному правительству. Дед арендовал эту землю на каких-то сложных условиях. Земля по ту сторону забора ничем, однако, не проявляла своего государственного положения — выглядела она совершенно естественной и обыкновенной. Никогда не догадаешься, глядя на нее, что принадлежит она Соединенным Штатам Америки и на картах изображается зеленым, под цвет мундира.

Вот и ворота, которые дед мой возвел, а теперь моя очередь отпирать. Открыл я ворота, провел вперед лошадь и закрыл створки за своими спутниками. К забору намело кучей перекати-поле, валялись тут и беспорочно белые, отполированные песком коровьи кости, оставшиеся от жертв давнего, почти забытого бурана.

Холмы все ближе. Одинокие можжевельники на их северных склонах казались больше, но видны были не яснее, не четче, нежели с пятимильного расстояния. Воздух в этом краю, если только безветренно, чист на удивление, одним только светом и пропитан да озоном, обещанием молний. Хорошо в нем и дышать и видать.

Прямо впереди холмы прорезал каньон, в его устье стояли кораль, и ветряк, и чан, полный воды. Рядом топталось стадо, по-оленьи сторожко наблюдало, как мы приближаемся. Лошади ни единой. Мы остановились.

— Давайте-ка, — предложил дедушка, — покуда они в перепуге не затоптали проселок, округу обследуем, не бродил ли тут конь.

— А, по-твоему, лев не мог на него напасть? — спросил я.

— Нет.

— Уж больно много чести для льва одолеть взрослого коня, — подхватил Лу. — Даже такого простачка, как Лентяй.

— Лентяй не простачок, — возразил я.

— Чем ты это докажешь?

— А на человека лев нападает?

— Чего ради? — сказал дедушка.

— Ради мяса.

— Лев, — усмехнулся Лу, — никогда на человека не нападет, разве что сам очень стар или очень болен, чтобы добыть себе благородную дичь. Или затравлен, или обозлен, или ранен, или рассержен, или любопытен, или проголодался сильно, или просто подлого характера.

— Благодарю за ответ.

— Джентльмены, вы готовы продолжить путешествие? — спросил дедушка.

— Да.

— Значит, встретимся за сто восемьдесят градусов отсюда.

Он двинулся, забирая по широкому кругу вправо, вокруг ветряка и стада, по пути всматриваясь в землю. Лу тронул вправо, я за ним.

— Что мы ищем? — задал я вопрос.

— Следы. А ты чего ищешь?

— Стычки.

— Крутой ты парень, Билли Старр. Но не в ту ты степь заехал. Публика здешняя не любит стычек. Даже и публики не любит. Оттого именно тут и расселилась.

— А ты почему, Лу, живешь в Аламогордо? Тут тебе больше не нравится?

Он уставился в плотную песчаную плоскость, стелившуюся под ноги лошадям.

— Корова с теленком. Ящерица. Кукуль. Опять коровы. Лошади нет. Ворон. Другая ящерица. Птичья мелочь. Корова с теленком. Койот. Все сюда на водопой ходят.

— Почему, Лу?

Он не отрывал глаз от земли.

— Почему, Билли? Бывает, взбредет кое-что в голову, — заговорил он медленно и негромко. — Порой хочется совершить что-нибудь по-крупному. Сыграть роль в событиях, сказать свое слово, так ли события идут и развиваются. Уверяю тебя, мне тут нравилось, очень даже. Но десять лет — большой срок. Мир меняется, Билли. Дед твой не желает того признавать, но мир меняется. Аж Новая Мексика теперь часть этого мира. Совсем скоро ты поймешь, о чем я речь веду.

Сердце мое упало, когда я выслушал эти тихие слова, звучавшие как панихида. Нечего было возразить. Взгляд Лу оставался какое-то время тяжелым и безрадостно серьезным; вдруг вспыхнула улыбка, темные его глаза зажглись, он подъехал и стукнул меня по спине.

— Эй, напарник, сотри с лица похоронную мину! Выше голову. Конец света еще далеко. — Он пристально глядел на меня, пока не заставил поддаться его заразительной веселости. — Так-то оно лучше. Боже, да ты, Билли, минуту назад был уныл на манер тех приказчиков в Альбукерке. Давай-ка теперь поднажмем навстречу старику.

Мы пришпорили лошадей и довершили свою половину кругового маршрута. Ни следа Лентяя не обнаружили и встретили деда с другой стороны от ветряка.

— Ну? — спросил он.

— Ни следа, — ответил Лу.

— Да я и не ждал, что сыщем. Он все еще где-нибудь по холмам носится, оглашенный. А ну-ка насосемся воды и помчимся к самому небу.

Повернули к ветряку. Жарило все заметней. Уже я заприметил первый смерч над пустыней, столб пыли бешено кружился несколько секунд, врезался в гигантскую юкку и сник. Пить хотелось мне до того, что рад был нюхать воду.

Я перевесился через борт железного чана, уже разогретого солнцем, снял шляпу и окунул голову в воду. Нырнув так, открыл глаза и стал рассматривать таинственные зеленоватые глубины, где сонно шевелились головастики среди кудрявых водорослей.

 Дед, подняв мокрое лицо от чана, вытерся рукавом, отвязал коня и резко вскочил в седло. Без единого слова направился к разбитому проселку, ведущему в горы. Обернувшись, сверкнул глазами,

— Так! Вы едете или вся работа на мне?

Мы сели верхом и заспешили вслед.

— Хорош денек, — сказал дедушка, когда мы ехали плечом к плечу по узкой дороге, и прищурился на взгорье над нами, на линию гранита под небом безумно сочной голубизны, ни облачка не виднелось в текучем воздухе. — Мы разделимся у развилки на южном гребне.

— Обязательно, — сказал Лу.

— Держи ушки на макушке, Билли.

— Да-да. — Я усердно глядел по сторонам. С ростом высоты менялась растительность, кустарник пустыни уступил место рощам сосен, можжевельника, зарослям глянцевитого карликового дуба. Чувствовался сладкий запах смолы и хвои, откуда-то сверху доносился возбужденный гвалт соек. Некоторые из можжевельников были сплошь усыпаны бирюзовыми ягодками, я отщипнул одну и надкусил — была она жесткая, горькая и пахла скипидаром. Я выплюнул эту ягоду. Рубаха начала прилипать к телу, я выпростал ее подол.

Вот и тот пункт на склоне, где малозаметная тропа ответвляется влево. Проселок, которым мы ехали, продолжался прямо вверх, к Ворьей горе. Дед остановил коня, оглядел окрестность. Посмотрел на меня и на Лу.