Так вот какова была история.

Директор колонии взял мертвого ворона из рук Даниила, похвалил его за его добросовестность и сообразительность, и эскимос получил большой сверток конфет и винных ягод для своей Анны, чтобы сладостями вознаградить ее за горькие минуты ожидания. Потом эскимос отогрелся на кухне и исчез, сияя от удовольствия, как полнолуние, довольный самим собою и всем остальным светом. А мы стояли около мертвого ворона, лежавшего на столе у рождественской елки.

— Это маленький рождественский сюрприз, — сказал Фелисьен, — если только это не неуместная шутка. Но подобная шутка в сочельник была бы шуткой злостной.

Я был с ним вполне согласен. Затем уже Фредериксен перерезал шнурок, который был так затянут, что должен был мешать бедному ворону глотать крупные куски, если к тому у него представлялась возможность.

Мешочек был из желтой кожи, как раз такой, в каких продают карманные часы. Директор осторожно перерезал шелковые нитки.

— Бумага! — воскликнул доктор Биндер.

— И исписанная! — добавил пастор Балле.

Показался белый исписанный листок, завернутый в промасленную бумагу. Он был исписан на обеих страницах несколькими строчками мелкого письма.

Нас охватило понятное возбуждение. Развернутый листок моментально очутился под непосредственным светом лампы. Лицо директора сначала выразило удивление, потом разочарование. Но одновременно раздались два восклицания:

— По-русски!

— По-французски!

Это крикнули я и Фелисьен. Несколько строчек было написано нервной, старческой рукой.

И ни слова больше. Ни числа, ни месяца. И никакой подписи. Дважды повторенное слово, словно крик, о значении которого мы не имели ни малейшего понятия.

Весело горели свечки на рождественской елке. Пунш издавал приятный запах, но мы долго глядели друг на друга, не говоря ни слова, охваченные каким-то меланхолическим удивлением в разгар рождественского веселья.

II.

Из всех нас Фелисьен больше всего углублялся в загадочную записку. Бывшее в ней незнакомое слово возбуждало его воображение. Он утверждал, что этого слова нельзя приравнять ни к одному из известных наречий чукчей, эскимосов или индейцев Северной Америки. Что же означает оно? Откуда пришло это удивительное сообщение? Если судить по географической широте, оно могло притти с оконечностей Северной Азии, равно как и из Америки. Но для безошибочного определения места не хватало географической долготы. То были вопросы, на которые не доставало ответа.

Оставалось неясным также, откуда прилетел ворон, так несчастливо покончивший свою жизнь от пули Даниила. Вороны — крепкие, выносливые птицы. Возможно, что буря занесла его из очень отдаленного края.

Доктор Бинцер склонялся к мысли, что необходимо искать загадочное место там, где указанная параллель пересекает западные берега Гренландии. Он нашел достаточное число приверженцев.

Потратив даром массу остроумия для разрешения этих загадок, Фелисьен Боанэ обратил свою живую фантазию в другую сторону.

Письмо было адресовано женщине. Кто такая эта Надежда Головина? Молода она и красива или стара и дурна? Фелисьен пытался набросать в своем альбоме портрет ее, как он рисовал ее в своем воображении. Действительно ли адресатка находилась в Гренландии, на самой северной станции западного берега? Что ей там было нужно?

Что касается меня, то я постарался взглянуть на все дело самым трезвым образом. Я был убежден, что тут надо усматривать отдаленные признаки душевной болезни писавшего незнакомца. Однако, нельзя было отрицать и того, что во всей этой истории есть оттенок правдоподобия.

Директор припомнил, что по осени прибыло из местностей северного инспектората несколько каяков, и эскимосы рассказывали о каких-то чужеземцах, приплывших на рыболовном судне.

Сообщения их звучали, впрочем, неопределенно, а наступившая зима и непогода сделали невозможным сношение с северным береговым пунктом.

Говоря правду, со всем этим пока нам нечего было делать. Фелисьен видел, к своему сожалению, что не может лично отдать письмо адресатке, и на все лады изливал свою злость на то, что до сих пор не было установлено как следует сношений со всеми станциями Гренландии при помощи беспроволочного телеграфа.

В последующее время я был сильно занят своими работами. Мною было предпринято несколько минералогических экскурсий, которые окончились с хорошим результатом.

Мы были вполне отрезаны от мира. Чтобы освежиться, мы предпринимали временами прогулки на лыжах в глубь фиорда и с наслаждением стреляли белых куропаток и песцов. В стрельбе и ходьбе на лыжах Фелисьен был неоценимым учителем, и я быстро приобрел большую ловкость в обоих видах спорта.

Альбом Фелисьена также наполнялся превосходным образом. Короче, мы не теряли времени.

К концу марта и началу апреля погода начала становиться все хуже и хуже. Сильные снежные бури чередовались с резким ветром, делавшим невозможным пребывание на чистом воздухе. Ни одно судно не появлялось вблизи берегов. Казалось, весь свет забыл о нас. Мне очень хотелось оставить Годгааб, чтобы познакомиться с севером. Я не решался покинуть Гренландии, пока не исследовал еще вполне необыкновенно интересного побережья на север от семидесятой параллели. Фелисьен не хотел отставать от меня.

Мы намеревались воспользоваться ближайшей береговой шкуной Торгового Общества, как только она появится у берега. Это стремление постепенно начало превращаться в манию.

Нашей аккуратной ежедневной прогулкой стало путешествие на холм, где на высоком шесте развевался красный датский флаг с белым крестом. Оттуда мы видели боровшиеся с туманами каяки эскимосов, возвращавшихся с охоты на тюленей или убегающих от бушующего моря.

Свое скверное настроение лечили мы у милейшего доктора за черным кофе и сигарами, лечили картами или очень любимой в поселении шахматной игрой. Таким образом у нас был основательный случай усовершенствоваться в терпении.

12 апреля, когда мы — не скажу, чтобы в наилучшем настроении — отправились на обычный наблюдательный пункт, с берега послышался долгий восторженный крик.

«Умиарсуит!..»

Во всей колонии настало страшное возбуждение. Выбегали из домов и хижин и в суматохе бегали по берегу. С полдюжины каяков с быстротой выстрела отделилось от берега и нырнуло в туман. И снова тот же крик:

«Умиарсуит!.. Умиарсуит!..»

Это эскимосское слово чарующе подействовало на Фелисьена.

— Судно! Слышишь? Радуйся, наконец-то судно!

Он чуть не задушил меня от восторга. Мы вернулись и спешили к берегу гораздо быстрей, чем обыкновенно.

Сквозь тонкий, еще не поднявшийся от воды, туман мы увидели элегантный абрис приближающегося судна, прекрасной паровой трехмачтовой шкуны, черная с белой полосой труба которой оставляла за собою сливающийся с туманом хвост дыма. Вскоре потом послышался грохот приветственных выстрелов.

С равнины им ответил гордый выстрел из мортиры. Судно стало. Оно имело датский флаг, но, к великому удивлению всех, то не было судно торговой компании криолитовых копей и даже не китоловное судно.

А из последних осенних сообщений нам было известно, что на север не собиралось ни одной экспедиции ни из Европы, ни из Америки. И мы почувствовали себя обманутыми, когда удостоверились, что это судно частного лица. Наша надежда разом двинуться дальше на север начала основательно бледнеть.

Но случилось иначе. Когда через час собрались мы в директорском помещении, нас представили Христиану Снеедорфу, владельцу шкуны «Gorm den Gamle». Я увидел пред собой старика атлетического сложения, голубоглазого, смуглого, с сильно посеребренными русыми волосами, великолепный тип ютландца, с патриархальной бородой.

Пока я только знал со слов доктора Бинцера, — говоря мимоходом, доктор умел непостижимым образом давать точные и аккуратные сведения обо всем возможном, — что Христиан Снеедорф был большим богачом.