— Скорее всего, совпадение случайностей, — бодро ответил я. — Я проводил проверочные мероприятия, но они не выявили повышенного интереса ко мне гестапо, а также не обнаружено подозрительных моментов в поведении наших источников.

— Считаете, значит, что это роковая случайность? — недоверчиво спросил заместитель начальника отдела.

— Да, не более того, — уверенно заявил я.

— Ну, что же… — Судоплатов задумался, через мгновение поднял на меня глаза. — Все-таки продолжайте наблюдение и не снижайте бдительности. Подключите осторожно Брайтенбаха, может он что-то узнает.

Прошло много времени, прежде чем я узнал истинную подоплеку дела Червоной. Как я был самоуверен в те предвоенные годы! А опытный Судоплатов уже тогда почувствовал, что дело обстоит не так просто, как мне казалось. Нам всем тогда здорово повезло и выручил нас, как ни покажется странным, сам… Гитлер!

А дело было так. Молодая немка, любовница Вильгельма Оберрайтера в Прибалтике, узнала от него, что ее дружок работает на советскую разведку. Когда Червоная с братьями уехала в Берлин, она выехала вслед за ними в Германию, однако там потеряла их след. Решив, что все это дело рук Червоной, которая, мол, специально сделала так, чтобы молодые люди не могли пожениться, немка, желая отомстить, написала донос в гестапо.

Делом заинтересовался сам Шелленберг. По его указанию контрразведка организовала наблюдение за советскими представительствами в Берлине и вскоре Оберрейтер был зафиксирован, когда посетил советское торгпредство. От него ниточка потянулась к Червоной и ее мужу Альтману. С этого момента гестапо контролировала деятельность всей группы. Мне повезло, что они не смогли меня зафиксировать в тот вечер, когда я встречался с Червоной на вокзале Бельвю, а еще раньше Аистова, когда он выходил на связь с ней.

Но тут произошло событие, разом перечеркнувшее все планы как гестапо, так и наши. Как-то беседуя с Гитлером, Гиммлер рассказал ему об этом деле. Фюрер страшно возмутился подрывной деятельностью советского полпреда Деканозова и приказал срочно завершить это дело в открытую. Никакие уговоры со стороны Гиммлера, Гайдриха и Шелленберга не помогли. На следующий день Эгон и Мария были арестованы. Младшего брата оставили на квартире с охраной для того, чтобы отвечать по телефону: Мария, мол находится в больнице с приступом аппендицита. Заявительницу тоже положили в больницу. Поскольку она была здорова, гестапо пришлось соответствующим образом проинформировать двух врачей. Один из них был членом группы Корсиканца и о случившемся тут же стало известно нам.

Позже Вильгельм появлялся у нас в торгпредстве но мы уже приняли необходимые меры. Эгон Альтман во время допросов сломался и все выдал.

Мария, напротив, стойко держалась до последней минуты и ничего немцам не выдала. Оба были казнены.

Закончив обсуждение дела Червоной, Судоплатов перешел к другим источникам.

— Центр ставит перед резидентурой задачу более глубоко проникнуть в нацистские структуры, экономику, центральные ведомства, военные круги и интеллигенцию, — продолжил он. — Подготовлен план развития наших отношений с Корсиканцем. План согласован с начальником отдела Фитиным, докладывался наркому и получил его одобрение. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

Наступила многозначительная пауза. Решив, видимо, что я уже достаточно проникся ответственностью момента, Судоплатов приказал:

— Забирайте документ, внимательно его изучите и примите как руководство к действию!

Я взял план и отправился в кабинет направленца «изучать плоды творчества» начальства. Однако мне уже было не до плана. Сейчас мне хотелось только одного: поскорее вырваться с Лубянки домой. Повидать близких и хоть на день забыть о всех этих делах и планах.

Я освободился, когда две или три тусклые звездочки прокололи сгустившиеся сумерки над Москвой. Я стоял на Кузнецком мосту и задумчиво смотрел на поток проходящих мимо автомашин. Вдруг, мне показалось, что меня кто-то зовет. Из-за шума машин я отчетливо не слышал, однако разглядел в сумерках неясные очертания женской фигуры, берущей ко мне с протянутыми руками.

— Это же Маша! — невольно вырвалось у меня.

— Саша… Ой, Саша!

Я быстро повернулся и протянул к ней руки. Она влетела в мои объятья и прижалась ко мне. Сердце мое бешено колотилось, и я обнял ее.

Она уткнулась в мое плечо и мои губы нашли только шелк ее волос. Голос мой предательски сел:

— Маша…

Она не поднимала головы.

— Маша!

Вид моей фигуры вероятно оказал на нее совершенно расслабляющее действие: подбегая в сумерках, она чувствовала, что теряет остатки самообладания и не в силах больше сдерживаться. Пока она вынуждена была нести свою ношу одна, то почему-то воспринимала все относительно спокойно, но сейчас этот тяжкий груз словно придавил ее. Она ощущала потребность поделиться, поскольку знала, что мужское участие снимет добрую половину проблем.

Она плакала, дрожала от накопившейся тоски и сдерживаемой страсти.

— Маша! Ну успокойся… Я приехал, жив, здоров!

Она сотрясалась от рыданий и еще теснее прижималась ко мне. Оставалось лишь молчать и еще покрепче ее обнять. Вскоре рыдания стали утихать. Я уже овладел собой и лишь рука, машинально гладившая ее волосы, слегка дрожала.

Немного погодя она пошевелилась и, чуть отстранясь, занялась поисками платка.

— Возьми мой, — предложил я. Видишь как я экипирован. Сказывается привычка к самостоятельности.

Прикладывая платок к глазам, Маша выдавила довольно жалкую улыбку.

— Твое плечо промокло? Извини, дорогой. Не знаю, что со мной. А ты, Саша, ловко справился с крайним случаем. Наверное, у тебя большой опыт?

Обычно не больше двух-трех женщин в день.

Бедный, ты мой!

Глупышка ты, дитя неразумное! — ласково говорил я ей. Потом взял ее за плечи, и мы потихоньку пошли вниз по Кузнецкому мосту.

По дороге Маша стала рассказывать о своей жизни, о нашей дочурке Софии, о работе, о своих отношениях с моей матерью, о все возрастающем предчувствии несчастья, которое могло произойти со мной в Берлине.

— Могло быть, но слава богу, пронесло, — неосторожно заметил я.

— Значит все-таки неприятности у тебя действительно были, — сразу насторожилась она.

Да нет, ничего серьезного. Обычные наши дела. Маша, ну как мне убедить тебя, что все это чепуха? Ты просто сама себе что-то придумала.

— Нет, — упрямо сказала она.

— Пойми, Саша. Я должна все выяснить. Это для меня важно!

— Но, милая моя…

Она вспыхнула, ее непрочное спокойствие улетучилось.

— Ради бога. Саша! Не считай меня абсолютной дурой, если хочешь знать, я не верю, что ты приехал просто по делам. Не верю! Неужели тебе непонятно!

Маша, слегка задыхаясь, обернулась ко мне, от раздражения ее начало трясти. На фоне неподвижных темных зданий и сгущающихся сумерек ее тонкая фигура казалась такой уязвимей. Она сама выглядела на редкость трогательной и очень юной в этом бессмысленном вызове и отчаянии. Меня вдруг захлестнула такая сильная волна желания, что самому стало не по себе. Я удивился, как она ничего не замечает, глядя на меня своими широко раскрытыми глазами.

Я с трудом подыскивал слова.

— Маша, милая…

— И перестань постоянно называть меня милой! — оборвала она меня.

Я рассмеялся и уступил так неожиданно, что ее злость перешла в изумление. Ей, конечно, не пришло в голову, что я хватался за любые доводы, лишь бы увести беседу в строну от неприятной мне темы.

— Ну хорошо, моя любимая, будь по твоему.

— Ты хочешь сказать, что расскажешь мне все, Саша. Ну пусть не все, но хотя бы какую-то часть, которую я как жена, имею право знать.

— Да, если тебе так хочется неприятностей. Только не делай из меня героя, Маша. Я расскажу все, что смогу…

Она глубоко вздохнула и улыбнулась, а я внимательно следил за ней, точнее, за выражением ее лица.

— Я знала, что ты со мной согласишься! — в ее голосе сквозило торжество и облегчение; она приблизила ко мне свое лицо с огромными, сияющими в лунном свете глазами. Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Маша подняла свое очаровательное личико и спросила с наивным нетерпением: