Дважды или трижды я получал от него те деньги /каждый раз по сто двадцать, которые должны были пойти на вознаграждение этого источника.
Во время последней встречи с ним, после того, как я его предупредил, что он будет передан другому сотруднику резидентуры, он мне заметил, что когда я ему буду нужен, он меня вызовет, а если меня откомандируют в Москву, то я должен его вызвать. В августе 1931 года, перед отъездом в Москву, я ему позвонил и он мне назначил свидание в Берлине в ресторане «Ашингер» на Фридрихштрассе
— Эта встреча состоялась?
— Да, состоялась.
— Какие задания вы получили от германской разведки перед вашим отъездом из Берлина в Москву.
— Источник, который меня завербовал, сказал, что он очень доволен моим отъездом в Москву и что в Москве со мной свяжутся. На мой вопрос о явке и заявлении, что в Москве устанавливать связь довольно опасно, он мне сказал, что получать явки не надо, опасности никакой нет, так как со мной свяжется знакомый мне человек, в распоряжение которого я должен буду поступить. После этого свидания, через несколько дней я уехал в Москву.
Под утро протокол наконец был закончен. Оба были довольны, картина получилась складная. Следователь уже складывал в стопку документы на своем столе, когда дверь в кабинет растворилась и кто-то вошел. Следователь мгновенно вскочил, щелкнул каблуками и стал докладывать:
— Товарищ народный комиссар, допрос арестованного шпиона Корнеля ведет следователь капитан…
— Признается? — прервал следователя Ежов, подходя к столу.
— У меня все они признаются, товарищ народный комиссар!
— Правильно. В пользу какой державы?
— Германии и троцкистской организации!
Ежов быстро взглянул на Павла, бросил короткое «хорошо» и засеменил из кабинета. Был главный чекист неказист, маленького роста, седоватый, с желтым лицом.
Следователь молча закончил оформление дела, вызвал конвоира и Павла увели.
Неделю его никто не беспокоил. Однажды ночью дверь камеры открылась и раздался окрик:
— Корнель! На выход!
Забыв спросонья о своих вещах, Павел устремился к выходу. Он еще не дошел до дверей, как четыре сильные руки потянулись ему навстречу, подхватили его и выволокли вон. Дверь захлопнулась.
Его потащили куда-то наверх, втолкнули в «черный ворон» и повезли. Везли долго. Наконец машина въехала в какие-то ворота, раздались негромкие голоса, и вдруг резкий окрик:
— Выходи!
Согнувшись, Павел выполз наружу. Брезжил серый рассвет. Вокруг стояли человек десять бойцов с винтовками в руках. Подбежали четверо, торопливо скрутили ему руки назад, пятый стал сзади с наганом в руке, шестой впереди, заложив пальцы в рот, коротко свистнул и все побежали.
По пути попадались рытвины, комья земли. Скоро появился большой выкопанный ров с отвалами по сторонам. За два шага до него конвоиры остановились и выпустили Павла. Он начал медленно распрямляться и в это мгновение задний нажал на курок нагана. Раздался выстрел и судорожно дергающееся тело Павла Корнеля полетело в ров, в братскую могилу…
Вместе с Корнелем из-за границы Ежовым было отозвано около сорока сотрудников иностранного отдела. Все, за исключением пятерых, подчинились приказу Центра и вернулись, несмотря на то, что предчувствовали, какая их ждет участь. Одни, вроде Малли, отозванного из Англии, хладнокровно ее ожидали; другие полагали, что смогут доказать свою невиновность, какие бы обвинения не выдвигались. Большинство, конечно, могли бы не вернуться. Но они опасались за жизнь родственников, которые согласно чрезвычайного закона, подписанного Сталиным, становились заложниками и могли подвергнуться репрессиям.
В НКВД царило смятение: продолжала литься кровь в подвальных камерах, где десятки оперативников, арестованных и обвиненных в шпионаже, троцкизме и прочих грехах, расстреливались без всякого суда. Уцелеть удалось буквально единицам. Живы остались Зарубины Василий и Лиза, которых спас Слуцкий, отправив в Америку. Отсутствовал в Москве Александр Коротков, выполнявший в Париже боевое задание, плавал радистом на судне торгового флота Павел Судоплатов…
В феврале 1938 года, по завершению Ежовым ликвидации большинства сотрудников НКВД из старой гвардии, народный комиссар перестал нуждаться в символической фигуре Слуцкого. Начальника Иностранного отдела вызвали в кабинет Фриновского, недавно назначенного заместителем главы НКВД. Заместитель Слуцкого, Сергей Шпигельглас, вызванный полчаса спустя, обнаружил своего начальника неуклюже лежащим поперек кресла, а рядом стоял пустой чайный стакан. Фриновский объяснил, ссылаясь на врача, что Слуцкий умер от сердечного приступа.
Сотрудники прибывшие спустя два дня на прощание с умершим в клуб НКВД, обратили внимание на синие пятна на его лице, выступающие обычно при отравлении цианистым калием…
Связка Брайтенбах — Клеменс продолжала успешно работать. Информация… информация… Она была столь обширной в это время. Один раз в неделю Леман приходил после работы, доставал из кармана краткие, наспех составленные записки и начинал диктовать текст очередного сообщения в Москву.
Несмотря на рутинность подобной работы, его присутствие каждый раз волновало Люси, а когда он устремлял на нее свои серые глаза под нависшими бровями, когда она ощущала прикосновение его больших, крепких ладоней, у нее начинали дрожать колени и все ее существо рвалось к нему.
Люси хотелось поговорить с Вилли о своих надеждах, опасениях и сомнениях. Она чувствовала, что он желал близости с ней: стоило ей сказать слово, и он пошел бы на это. Но все, что в ней сохранилось разумного, восставало против такого шага. Не желала она еще теснее связывать себя с ним, боялась и не хотела слишком близких отношений.
В самый разгар своих сомнений, она неожиданно получила письмо от матери, которая болела и давала понять, что им бы не мешало повидаться. Еще не дочитав до конца, Люси уже решила, что поедет к матери. Поездка, считала она, позволит ей хоть немного отвлечься, тем более, что Вилли тоже готовился уйти в отпуск и естественно, поступление от него материалов не ожидалось.
Люси связалась со своим новым куратором Александром из дипломатического представительства и попросила его согласия на поездку. Она рассчитывала провести у матери две-три недели, так что ее отсутствие не отразилось бы на работе агентом.
Она понимала, что это было не лучшее время для отпуска, но выбор от нее не зависел, приходилось приспосабливаться к обстоятельствам.
О своем намерении она решила поговорить с Вилли.
Как обычно она сидела за своим облезлым письменным столом, все с тем же задумчивым выражением лица, положив свои тонкие, красивые пальцы на клавиатуру машинки. Узнав о ее намерении, он заговорил об обычных вещах: каким поездом она собирается ехать, где намерена жить в Париже: в гостинице или у матери. Люси слушала, машинально отвечала на вопросы, но на лице у нее оставалось напряженное ожидание.
Он сказал, что сегодня принес материал, который нужно срочно сфотографировать. Люси поднялась и прошла в угол комнаты, где за ширмой у нее была оборудована фотолаборатория. Слушая Вилли, она спокойными, размеренными движениями приготовила аппаратуру, документы, затем сосредоточилась, отчего ее лицо сразу стало напряженным, и начала снимать.
Через несколько минут она закончила, быстро привела все в порядок и убрала аппаратуру, потом пробежала глазами текст сообщения. Как будто все в порядке.
— Теперь давайте отпечатаем еще одно сообщение, — предложил Вилли. Люси опять села за машинку.
«Источник Рихард Протце: Канарис предпринимает попытку урезать права гестапо, — начал диктовать Леман. — Канарис считает, что необходимо существенно изменить состав руководства тайной государственной полиции. В первую очередь речь идет о таких лицах, как Гиммлер, Гайдрих, Бест и ряд других. Дальнейшее плодотворное сотрудничество вермахта с руководителями гестапо представляется невозможным.
Этот демарш не направлен против института тайной полиции как такового… Можно найти достаточное количество честных и порядочных национал-социалистов, которые выполнят эту ответственную задачу. Это демарш, но ни в коем случае не мятеж, не военный путч или действие, направленное против партии.