Наши опер-группы никого из моих друзей не арестовали.

Опер-группа подполковника Шабалина не поймала Власова. Не поймали его и смершовцы Конева. Если бы кто нибудь его поймал, нам было бы это известно.

Власов, бесспорно, у американцев.

23 мая.

Пардубице. Блоки домов около городского парка. Шлагбаумы…

Я спокойно работаю… Проверяю архив Пражского опорного пункта по делам русской эмиграции. Архив был захвачен нами в Праге. Если бы Ефремов был здесь, я дал бы ему по морде… Неужели у вето не было времени уничтожить все эти бумаги, картотеку и фотографии?

Только что порвал свою фотографию.

В 1942 году я должен был регистрироваться у Ефремова. Тогда же я дал ему свою фотографию и притом какую — настоящий белогвардеец. В черной гимнастерке, в фуражке с кокардой!

Порвал я и десятки фотографий знакомых мне людей.

Товарищ Ковальчук, не беспокойтесь, архда в надежных руках.

24 мая.

Сегодня мне помогал младший лейтенант Кузякин.

— Слушай, Коля — оборатился он ко мне, держа в руках какую то бумажку. Тут хорошо сказано… Это заявление какого то русского эмигранта. «Я всегда считал себя русским. В годы кризиса, когда русских не принимали на работу, я ни разу не назвал себя чехом… Молодец, а?

Кузякин — двадцатидвухлетний младший лейтенант-смершовец Он плохо разбирается в сложных и запутанных делах внутренней и внешней политики Советского Союза.

Он искренне радуется, что какой то русский эмигрант в тяжелые минуты жизни не отказался от своей национальности.

В 12 часов ночи меня вызвали к Ковальчуку.

— Войдите — сказал мне адъютант генерала, капитан Черный, показывая на большую белую дверь.

В глубоком кожаном кресле за круглым столом, сидел генерал-лейтенант Ковальчук. Яркий свет настольной лампочки освещал его смеющиеся глаза.

По правую сторону от Ковальчука сидел подполковник Горышев, начальник отдела кадров.

— Садитесь, товарищ переводчик — обратился ко мне Ковальчук своим привычным семейным тоном, выслушав мой рапорт.

— У меня к вам просьба. Переведите мне вот эту статью… — Генерал-лейтенант подал мне в руки чешскую газету с портретоу Гитлера в черной рамке на первой странице.

— Дубень — это какой месяц? — спросил меня подполковник Горышев.

— Апрель.

— Так.

Я начал переводить статью, в траурных выражениях описывающую геройскую гибель Гитлера во время битвы за Берлин. Генерал внимательно слушал.

— Погиб ли Гитлер, или жив до сих пор — для меня большая загадка — заговорил Ковальчук после того, как я закончил перевод.

— Если и погиб, то не в Берлине… Вас, товарищ переводчик, не замучили работой?

— Нет. Меня замучила работа…

— Привыкнете. В свое время и мне не нравилось сидеть по ночам и допрашивать арестованных. Но привычка победила.

Наступило молчание.

— Разрешите идти?

— Да. Спасибо вам!

Я вышел.

Советская контр-разведка ничего не знает о судьбе Гитлера. Остаются следующие вероятности: или Гитлер погиб (но не в Берлине!) или где нибудь скрывается, или… во всяком случае, он не в руках у Советов.

Вообще, все видные деятели гитлеровской Германии предпочли сдаться англо-американцам.

28 мая.

Три дня я разъезжал с заместителем начальника фронтовой разведки по лагерям военнопленных.

На московский парад нужны немецкие знамена и разные другие военные трофеи.

Вчера вечером мы возвратились и доложили начальнику Штаба, полковнику Жукову: немцы никогда не брали с собой в походы боевых знамен, знамена оставались постоянно в штабах запасных батальонов а потому никто из военнопленных и не знает об их судьбе.

Полковник Жуков начал ругать какое то начальство.

— Всегда что нибудь придумают, а ты отчитывайся… Спасибо, вам, можете идти.

30 мая.

В комнате капитана Шапиро было накурено. Вокруг стола сидели смершовцы.

— Выпьем, товарищи — кричал Черноусов.

— За что же выпьем? — спросил Кузякин.

Майор Гречин посмотрел исподлобья на Черноусова.

— Вы, товарищ майор, не сердитесь… Я хочу пить… Европа мне осточертела…

Черноусову все сходило с рук. Он был организатором выпивки по случаю своего производства в старшие лейтенанты.

— Европа, товарищ Черноусов, не так уж плоха. Мы ее прочистим, как следует, так сказать, выкорчуем из нее буржуазную психологию — тогда она станет совсем хорошей.

— Я тоже смотрю на Европу — вмешался в разговор Шапиро — Чем больше мы уничтожим всяких панов, панишков и их прихвостней, тем лучше для нас.

Вошел сержант Сашка и доложил, что по приказанию подполковника Душника я должен отправиться с ним в лагерь по репатриации советских граждан.

Мне не хотелось уходить. Я рассчитывал узнать много интересных сведений от пьяных смершевцев. Водка развязывала им языки, и они высказывали более открыто свои взгляды. Но — приказ приказом, особенно подполковника Душника. Попробуй ослушаться — сам не рад будешь.

Лагерь находился в десяти минутах ходьбы от Управления. Сашка провел меня к маленькому расторопному капитану.

— Садитесь, товарищ переводчик — обратился ко мне капитан, показывая на свободный стул — Мне нужен срочно перевод несколько документов.

Я осмотрел хмурого, белобрысого парня, сидевшего перед письменным столом. «Очередная жертва красного террора» — подумал я и принялся за перевод.

Белобрысого парня, как я узнал из документов, звали Андреем П.

— Как же так случилось, — звучал строгий голос капитана — что ты, сукин сын, мать твою раз-так… не отступил вместе с Красной армией, а остался? Ведь ты подлежал мобилизации?..

Андрей П. молчал. Его хмурое взволнованное лицо говорило о глубокой душевной борьбе и на все готовом в отчаянии. Он переводил напряженный взгляд с одного окна на другое.

Капитан, как будто, заметил что то и немного понизил голос.

— Чего же ты молчишь? Ну?

Андрей нервно дернул головой и крепко сжал зубы. Видимо, он не слушал капитана, а что то думал, волнуясь и решая… Вероятнее всего, он обдумывал план действий — наброситься ли на капитана, потом на меня, а там… за окно. Или оставить нас в покое и сразу в окно. Ночь темная, не выдаст.

— Говори, сволочь, иначе я начну выбивать из тебя ответы нагайкой…

Андрей, словно очнувшись, вскочил… потом медленно сел обратно.

Капитан приоткрыл ящик письменного стола и взял наган.

— Пристрелить хочешь — заговорил вдруг Андрей, медленно поднимаясь — Сволочь, кровопийца… Чего же ты медлишь? Стреляй!

Он нервно дернул рукой пиджак, пуговицы отлетели. Вторым рывком от порвал рубашку и обнажил грудь…

— Стреляй! Сволочь!

Столько презрения, ненависти, а вместе с ними и отчаяния было в его словах, что капитан невольно опустил руку с наганом.

Наступило мучительное молчание.

Капитан, ошеломленный выходкой допрашиваемого, растерялся. Однако, замешательство его длилось не долго.

— Так?… Дежурный!

На крик капитана вбежал младший сержант.

— Есть, товарищ капитан!

Андрей бросил презрительный взгляд в сторону дежурного:

— Еще одного подлеца позвал!

Младший сержант замахнулся. Андрей во время схватил его за руку — Не тронь!.. Сержант вырвал руку… завязалась страшная борьба между младшим сержантом и Андреем.

— Убийцы! Душегубцы! Кровопийцы…

— Караул!

Через несколько секунд в комнату вбежали еще два солдата.

Андрей погубил себя своей нерешительностью. Если бы он действовал быстрее, он мог бы убежать.

Но теперь сила взяла верх. Его скрутили и потащили куда то.

Капитан нервно шагал по комнате.

— Я тебя проучу! Постой! Ты у меня… Сукин сын! Изменник!

Мне было не до писем.

Здесь только что подписал себе смертный приговор смелый русский человек, не побоявшийся назвать чекиста сволочью. Если его не расстреляют, то дадут 20 лет принудительных работ, которые равносильны двадцати смертям…