Битва у Камбре стала предметом самых острых дискуссий — как никакое другое сражение войны. Неоднократно утверждается — и справедливо, что если бы только танки были использованы раньше и в большем числе — то полмиллиона погибших под Пассендейлом остались бы в строю, готовые развить успех первоначального прорыва, и тогда битва у Камбре стала бы крупнейшим успехом войны. Все это совершенно правильно. Но я все равно думаю, что даже если бы все так и произошло, то Камбре все равно не стало бы последним сражением войны. Мы не пробили бы немецкий фронт, а только прогрызли в нем еще один большой выступ. Но стоит вспомнить, что мы так долго вели позиционную войну, что забыли, как маневрировать — что и почувствовали на своей шкуре в следующем году. Кроме того, к тому времени Россия практически уже вышла из войны, и почти все немецкие дивизии перебрасывались с востока на запад. Возможно, именно прибытие одной из этих дивизий под Камбре и не дало англичанам добиться блестящего успеха.

Впрочем, что больше всего поразило меня в этом сражении — когда в первый раз союзникам удалось добиться внезапности — это поведение Людендорфа. Я никогда не видел его в лучшей форме. Он никогда так разительно не отличался от тех командиров союзных армий, оптимизм которых улетучивался с первыми поражениями. Когда результаты первого дня сражения стали известны, Людендорф открыто признал, что потерпел серьезное поражение, но тут же объявил своему штабу — и опосредованно всему миру — свои намерения, как истребить противника: вскоре нам пришлось убедиться в том, насколько удачно он исполнил это свое желание.

Еще во время последнего моего посещения Англии стало очевидно, что в ближайшем будущем Германия начнет перебрасывать значительные силы войск с Русского фронта. Это были одними из самых важных вопросов, интересовавших Военное министерство и Генштаб — какова численность перебрасывавшихся войск, где именно они будут сконцентрированы. Именно из-за этого я договорился с Мэйсоном о новых способах связи, чтобы он смог расшифровывать донесения, которые я ему посылал. Прежде всего, как я уже часто говорил, я не доверял никаким обычным «официальным» методам, тем более не верил я в использование фантастических шифров, которые только привлекли бы внимание умного цензора. Я предпочитал способ, который считал самым эффективным — то есть фрагмент донесения включался в совершенно безобидное личное письмо. И такие письма не должны были посылаться часто. От человека, читавшего подобные послания, требовались прозорливость и остроумие, но к тому времени мы с Мэйсоном настолько хорошо знали друг друга, что я мог быть совершенно уверен, что он докопается до самой сути того, что я ему напишу.

Я уже описывал один из способов, благодаря которому мне удалось послать предупреждение о приближающейся буре — как безобидная баденская газета выдала жизненно важную информацию. Примерно полудюжиной аналогичных простых способов [22] мне удалось переслать мои сведения в наш штаб, и когда 21 марта 1918 года началось первое крупномасштабное немецкое наступление на британские позиции, для англичан, это как минимум, не было неожиданностью. Район Аррас — Сен-Кантен называли в качестве участка будущего наступления многие мыслящие офицеры — за исключением сэра Генри Уилсона, который со своей оценкой, как обычно, попал пальцем в небо. А после получения моего подтверждения штаб был полностью готов. На самом деле, командующий Пятой армией — на которую и обрушился основной удар немцев — вполне четко показывает в своей книге, что хотя наступление и удивило его своей мощью, но сам факт наступления не был для него сюрпризом. [23]

Я очень хорошо запомнил 21 марта 1918 года, потому что именно в тот день я оказался в составе свиты, сопровождавшей Кайзера. Время от времени я являлся к Кайзеру с докладом, которые каждый вечер делал для него Гинденбург. Когда Кайзер находился поблизости от Генштаба — что бывало довольно часто — Гинденбург делал доклад о положении на фронтах сам, но когда Кайзер был далеко, один из штабных офицеров ездил с докладом к нему. Мне не однажды приходилось это делать.

Я знаю, что сейчас модно хулить Кайзера как едва ли не единственного врага мира, осуждать его за все. Хотя он, конечно, в определенной степени несет ответственность за развязывание войны, что, я думаю, никто не будет отрицать. Но лично я не считаю себя достаточно компетентным, чтобы обсуждать этот вопрос. С другой стороны, я могу со всей ответственностью утверждать, что он не сделал и сотой доли того, что приписывала ему молва во время войны. Я ведь уже упоминал, что его влияние на ход войны было удивительно слабым. С началом войны вся власть в Германии сосредоточилась в руках Генерального штаба. Рейхстаг и даже канцлер отошли на второстепенные роли.

Генеральный штаб в то время переехал в Спа, в Бельгию, а Авен служил нам своего рода передовым командным пунктом. Мы попали туда всего за пару дней до начала большого наступления. Я сыграл довольно значительную роль в проведении необходимых организационных мероприятий, особенно в организации взаимодействия пехоты и артиллерии. С восхищением наблюдал я за действиями генерала Георга Брухмюллера, выдающегося немецкого артиллерийского командира, вернувшегося вместе с Оскаром фон Хутиером после их блестящей победы под Ригой. Брухмюллер, как мне кажется, был

одним из самых скрупулезных людей, с которыми мне приходилось сталкиваться, но одновременно и одним из самых блестящих. Я никогда не знал другого человека, который был бы способен за секунду правильно представить себе картины происходящего на фронте, не бывая там, и мог с такой точностью предсказывать события. Я много раз работал с ним, и с каким сожалением я думал, что этот человек служит не на нашей стороне!

После полудня 21 марта 1918 года я на машине прибыл в Сен-Кантен. В машине были Кайзер и его адъютант, моей работой было присматривать за Кайзером и отвечать на любые вопросы. Мы проезжали через место, которое в то утро было полем боя. Вокруг лежали сотни не захороненных тел. Хотя британская позиция была захвачена, ее, очевидно, защищали с невиданной яростью, потому что я еще никогда не видел поля, засеянного таким количеством погибших немцев. В этот момент, должен сказать, у меня и в мыслях не было, что немецкое наступление продвинется так далеко. Я, конечно, ожидал, что немцам удастся захватить британскую передовую линию обороны. Это было обычным делом. Ведь и союзникам множество раз удавалось захватывать немецкие позиции. Но я, разумеется, предполагал, что у англичан в тылу есть вторая линия обороны. Я не догадывался о слабости британцев на этом участке фронта. Хотя наш боевой порядок насчитывал всего четырнадцать дивизий из состава Пятой армии, но я полагал, что как минимум еще дюжина других дивизий находится неподалеку, о которых мы точно не знали. Теперь я понял, как я ошибался.

Впрочем, вернемся к Кайзеру — потом что один случай того дня навсегда остался в моей памяти. Монарх с видимым сочувствием печально смотрел на погибших, лежавших вокруг. Было видно, как поразила его эта картина, хотя он видел подобное много раз. Он очень опечалился при виде погибших — не только немцев, но и англичан. Я видел, как он достал свой платок и накрыл им изуродованное лицо мертвого британского солдата. Конечно, на поле битвы этот жест не принес большой пользы, но, несомненно, это был достойный поступок, свидетельствующий об его истинных чувствах. Затем мы столкнулись с колонами британских военнопленных. Тогда у меня был первый шок, потому что я не догадывался, как много британцев пало в плен. В загородке из колючей проволоки находилась группа пленных английских офицеров, выглядевших очень изможденными и опечаленными, что легко можно представить. Кроме двух или трех пожилых людей, почти все они были совсем молодыми ребятами — очевидно, попавшими в армию сразу после школы, успев прослужить разве что пару месяцев. Какой печальный конец всем их мечтам о славе — оказаться запертыми как крысы в проволочной сетке! Неудивительно, что они сидели тихо, опустив головы.