Я, похоже, был обречен постоянно сталкиваться со сравнительными контрастами. Всего несколько месяцев назад я был представлен Королю Англии и Кайзеру Германии; теперь, только несколько дней спустя после долгого разговора с лордом Китченером, я уединился на целый час с самим генералом фон Фалькенхайном. Фалькенхайн мало чем отличался от Китченера во многих отношениях — он был более словоохотлив, но и у него был мозг профессионального военного — холодный и расчетливый. Я часто думал впоследствии это, если бы только у Китченера были преимущества Фалькенхайна. Каким изумительным Главнокомандующим стал бы он. Но тогда Китченер не знал абсолютно ничего об европейских делах. Сердцем и душой он был в его любимом Египте, и стоило нескольким сотням турок подвергнуть Египет опасности, как он готов был отвлечь целые армии для его защиты. Если бы он обучался по тем же принципам, что и Фалькенхайн — думавший всегда в терминах европейских, а не колониальных войн — и в особенности, если бы он (как, впрочем, и все наши другие генералы) с самого начала своей службы на должности младшего командира привык бы справляться с большими войсковыми соединениями вместо несчастных бригад и разношерстных дивизий, которые могли бы использоваться на маневрах, тогда история войны, возможно, была бы написана совсем по-другому

Как только мой доклад был готов, и я прошел неизбежный перекрестный допрос руководителей различных других отделов штаба, полковник Николай естественно предложил, что мне хотелось бы отправиться в отпуск. Это было странное положение: в немецкой и в любой другой армии 99,9 процентов офицеров и солдат всегда хотели получить отпуск. Недостаточное количество предоставляемых отпусков было главной причиной для жалоб на войне. А тут я, которому раз за разом едва ли не каждую неделю предлагали отпуск, отказывался от него! Все же рано или поздно мои постоянные объяснения отказа от отпуска большой нагрузкой на службе и военным рвением стали бы слишком неправдоподобными. Во время мимолетного визита в Англию я фактически уже сделал один предварительный шаг. Я посетил Адольфа. Бедный парень был вынужден провести остаток войны в тюрьме на острове Уайт. Его, конечно, не рассматривали как преступника; больше того, во многих аспектах он жил даже в лучших условиях, чем обычный военнопленный. У него была небольшая комната в крыле начальника тюрьмы и все виды привилегий — кроме одного. Хоть он и не знал этого, ни одно из написанных им писем никогда не попало к нему домой.

Я получил необходимое разрешение и посетил его в его тюрьме. Он, конечно, не мог понять, что все-таки случилось. Почему именно его отобрали для такого одиночного заключения? Я не мог сказать ему правду, но предположил, что он, должно быть, сам доставил себе неприятности в лагере для военнопленных — думал ли он когда-либо о попытке побега? Да, да, сказал, он конечно, думал. Каждый офицер думал об этом. Тогда, заметил я, он, вероятно, как-то раз проболтался об этом. Возможно, его подслушали, и это намерение стало известно британским властям. Это могло быть причиной его заключения. Адольф почесал затылок и предположил, что это объяснение, пожалуй, правдоподобнее любого другого ответа. Что сказал бы он, если бы узнал, что я фактически исполнял его роль в немецком штабе, этого я не знаю. Скорее всего, у него случился бы припадок ярости

Мне легко было разговорить его о доме, поскольку он был уже очень обеспокоен тем, что в течение прошлых трех месяцев он не получал никаких новостей — естественно, так как все его письма из дома автоматически приходили ко мне. Я предполагаю, что я был всегда тенью за макушкой Адольфа, и я уверен, что он не раскусил того, как я непрерывно высасывал из него информацию. Я задал ему много вопросов, намекая на то, что моя мать могла бы что-то узнать через своих родственников в Эльзасе. Таким образом, я задал ему кучу наводящих вопросов, пополняя то большое количество информации о нем и его домашней жизни, которой я уже обладал. Бедный старина Адольф! Он горько жаловался, что англичане украли все его частные бумаги и даже его бумажник с фотографиями. Он не подозревал, что эти бумаги лежат в моем кармане, что его документы и письма оказали мне огромную помощь, что именно собственноручно написанные им письма помогли мне научиться копировать его почерк, и что его фотографии помогли мне сохранить в моей памяти множество образов, которые я никогда не забуду. Я был рад развить эту тему, поскольку это открывало передо мной новые возможности. У него было две или три групповые фотографии сослуживцев по полку и так далее, и я думал, что мне стоило бы знать имена этих людей на тот случай, если я случайно столкнусь с ним. Я вспомнил свое временное замешательство, когда я в первый раз встретился с Аммером. Их лица я уже запомнил. Потому я сказал, что попрошу начальника тюрьмы вернуть Адольфу его фотографии и бумаги. Я ушел и очень скоро вернулся с целой стопкой фотографий, которые я, конечно, предварительно скопировал. Адольф был восхищен. Он походил на ребенка с новой игрушкой, снова и снова пересматривая фотографии. И тут я воспользовался возможностью, чтобы задать необходимые вопросы и получил на них ответы. В целом эти три часа, включая обед, которые я провел с Адольфом, были для меня необычайно полезны.

Мог ли я теперь рискнуть отправиться в отпуск? Я обманул отца Адольфа, это верно, но, как гласит пословица, глаза матери намного острее. Однако проблема разрешилась сама по себе. Приблизительно через две недели после своего возвращения я получил телеграмму от моего отца. (То есть, конечно, от отца Адольфа. Этот рассказ, похоже, становится немного запутанным). Моя мать была серьезно больна — сам он тут же получил специальный отпуск. Если бы я смог устроить это, поехал бы я с ним, встретившись с ним в Льеже на следующий день в полдень? Я не колебался ни мгновения. Эту возможность мне точно была послана небесами. Даже мать не заподозрила бы человека, которого бы ей как ее сына представил его отец, а раз моя мать больна, это не будет обострять ее критические способности.

Может быть, я уделяю слишком большое внимание этому вопросу, но друзья, которым я описал свои военные приключения, всегда больше всего спрашивают именно об этом моменте. Они могут понять, что я смог обмануть сослуживцев по армии, но не могут вообразить, как получилось, что меня приняла как Адольфа его собственная семья. На самом деле, как я подчеркивал, это было проще, чем кажется. Не одна английская мать была почти не в состоянии узнать ее собственного сына, когда он вернулся с войны, настолько он менялся — менялось его тело, иногда сгорбленное от усталости, иногда намного более здоровое, чем прежде, иногда развалина с издерганными нервами. Разве редки случаи, когда жены не узнавали их собственных мужей? Пусть я был почти на один дюйм выше Адольфа — хорошо, но разве армейская жизнь не могла привести к увеличению роста? Кроме того, по комплекции я был немного шире, так что простое различие в высоте не было настолько заметно. Мои волосы были того же цвета — для постороннего взгляда, во всяком случае — и, что было самое важное, мои глаза почти не отличались по цвету от его глаз. А ведь именно глаза составляют основной признак лица. Мой цвет лица был, конечно, более румяным, чем у Адольфа, но и здесь снова война была достаточным объяснением. Мое самое большое преимущество состоит, конечно, в том факте, что никто не имел ни малейшей причины для подозрений; все же я полагал, что удача, в конце концов, оказала мне хорошую услугу, подвергнув меня опасности и открыв затем новые возможности.

Я встретился с отцом в Льеже на следующий день. Он чрезвычайно волновался — я помнил, что он и моя тетя Гретхен всегда были людьми типа Дарби и Джоан. Поезд шел медленно и переводился на запасной путь, пропуская любой другой состав, идущий к фронту, и только в ранние часы следующего утра мы приехали домой. Там мы нашли мою мать, конечно, в достаточно плохом, но не совсем в таком безнадежном состоянии, как понял мой отец из телеграммы. Она была, однако, очень слаба и не могла держать глаза открытыми больше чем несколько минут. Хотя, конечно, я чрезвычайно сожалел о ней — я очень любил ее, даже до того, как она стала моей матерью — все же, хоть я надеялся, что она быстро выздоровеет, я благословлял ее болезнь, потому что она избавила меня от страха разоблачения. С сестрой у меня не было никаких проблем. Я знал ее достаточно хорошо, и Адольф много рассказывал о ней: письма, которые я получал из дома, были чрезвычайно полезны. Я знал мужчину, за которого она собиралась выйти замуж. Она тоже так сильно переживала за свою мать, что ей было просто не до того, чтобы в чем-то меня подозревать.