Да, видно, я начал свое мероприятие слишком поспешно. Знакомые Горбыля, не оповещенные заранее, не пришли на поминки, и, следовательно, разговаривать мне будет не с кем. Однако отступать было поздно. Привязав лошадь к дереву и взяв с собой венок и сумку с продуктами, мы потянулись за дедом Евсеем по тропке, недавно проторенной в глубоком лежалом снегу и слегка припорошенной свежим снегом. Через несколько минут дед остановился, сказав, что могила Горбыля где-то поблизости: дескать, поищите сами, ибо надписи на крестах он уже не различает — совсем плох глазами стал.

Утопая по колено в сугробах, мы с трудом пробирались от одного могильного холмика к другому, вглядывались в надписи на крестах, где они еще сохранились. И вдруг увидели то, что искали: на невысоком, почерневшем от времени деревянном кресте можно было прочитать: «Горбыль Леон А., ум. 27.8.1939 г.». К нашему изумлению, могила была очищена от снега, на ней лежал точно такой же венок, какой мы принесли с собой.

Мы со старшим лейтенантом Сидориным переглянулись. Его широко раскрытые глаза и до предела поднятые, дуги бровей на этот раз выражали, казалось, его крайнее удивление, граничащее с ужасом.

Удивил нас, конечно, не крест с четко вырезанной на нем надписью, положившей конец неясности в вопросе, когда скончался Горбыль, но сама недавно прибранная могила покойного, не имеющего никаких родственников.

Нашу немую сцену прервал подошедший дед Евсей: «Ну шо, хлопци, найшлы могилку Горбыля?» — «Нашли, дедушка, вот тут и покоится дядя Леон, — ответил я, вздыхая, и спросил: — А что, дедушка, это вы прибрали могилу и положили на нее венок?» — «Ни, ни, я тут нэ був раньше, мы ведь з вами пришлы разом. — Он прищурился: — Бачу, шо тут хтось був, но хто такий, нэ помню, памьять у мэнэ стала як решето, ничого уже нэ дэржить».

Мы возложили венок на могилу, начали трапезничать.

После третьей рюмки дед Евсей крякнул: «Добре пошла!»

А это, по его словам, означало, что покойный Горбыль доволен посещением его могилы племянником.

«Мне бы хотелось сфотографироваться у могилы дяди, — подмигнул я старшему лейтенанту. — Не сможешь ли побыстрее привезти фотографа?»

Поняв меня с полуслова, Сидорин направился за ограду кладбища, где стояла его лошадь, запряженная в повозку.

Через полчаса он вернулся с фотоаппаратом, сказав, что взял его у товарища. Сделав нужные снимки, отправились в обратный путь. Возле ворот кладбища я сказал деду Евсею, что, по христианскому обычаю, с кладбища ничего недоеденного и недопитого не выносят. Но оставшаяся у меня бутылка водки не почата, значит, не грех взять ее с собой. Вручив ее деду, попросил помянуть дома моего «дядю». Тогда дед Евсей растрогался и вдруг сказал то, чего мы никак не ожидали: «Вот шо значить ридна кровь. Уля тоже дала мэни гроший на пивлитру, шоб помянуть батьку Ливона». — «Какая Уля?» — У меня едва не перехватило горло от неожиданности. «Ну, дочка Горбыля. Я сичас вспомнив, шо вона недавно тоже тут поминала батьку и дала мэни гроший». — «Она в Бикине живет?» — «Ни-и, вона приихала из етого, ну як ево, со станции… вот опять забув». — «Она одна здесь была». — «Ни-и, их було двое, ще була Улина матырь». — «Какая мать, ведь жена Горбыля умерла раньше его самого». — «Та ни, то була ни ридная, а крэстная матырь Ули — Мирониха. Вона живеть одна — через десяток домов от моей хаты. Я помню, шо у Ули с собой здесь, на кладбище, не було малых гроший, так вона позычила их у Миронихи. Та из-за пазухи достала кошелечек и отщитала мэни на пивлитру для поминок Лиона». — «Отвези деда домой, — сказал я старшему лейтенанту, отойдя с ним чуть в сторону. — Пусть он покажет тебе избу Миронихи. Зайди к ней и уточни, кто такая Уля и где она проживает. А я подожду тебя в гостинице».

Минут через сорок он с огорчением рассказывал мне в гостинице, что Мирониха встретила его неприветливо, даже странно. Сидела за столом будто немая, как истукан, только мычала в ответ на задаваемые ей вопросы.

«Почему?» — «А черт ее знает! Я и сам не понял, что с ней». — «Может, вы не у Миронихи были, не туда зашли?» — «Что вы, Петр Петрович, это была Мирониха. Дом ее мне показал сам дед Евсей». — «Тогда вот что, Денис Иванович. Надо вам немедля ехать к деду Евсею. Подбросьте его к дому Миронихи, Если это та женщина, что была с Улей, то пускай дед уточнит нужные нам сведения… Только вы на этот раз в дом не заходите».

Вскоре старший лейтенант Сидорин, вернувшись в гостиницу, положил передо мною на стол старый конверт с обратным адресом Ули: «Хабаровский край, станция Хор, железнодорожный поселок, 2, квартира 7. Зимина Ульяна Леоновна».

К чести деда Евсея, он выполнил все, о чем просил его старший лейтенант Сидорин, побывал в доме, на который указывал. В нем действительно жила Мирониха.

Но что же с Миронихой? Оказывается, в прошлый раз, когда Сидорин шел по двору ее дома, отбиваясь от злой цепной собаки, остроглазая старуха, поглядывая в окно, приметила на незваном госте хромовые сапоги и галифе с голубым кантом. Подумала, что это «замаскированный» милиционер пришел штрафовать ее и изымать самогон, первач, который только что гнала. Вот и обомлела от страха.

Мы решили: нужно, не мешкая, найти Ульяну. Когда я стал собираться в Хор, старший лейтенант Сидорин изъявил желание поехать со мной, заявляя, что ему тоже небесполезно знать, что расскажет Ульяна. Я не возражал, понимая, что ему после моего возвращения в Хабаровск предстоит здесь, в Бикине, заниматься делами, связанными с предстоящим мероприятием.

На станцию Хор наш поезд пришел часов в семь утра. Мы разыскали контору «Заготзерно», в которой Ульяна работала счетоводом, — здесь мы и беседовали.

Муж Ульяны — шофер, сынишка учится в 5 классе. Ей едва перевалило за тридцать, и она выглядела по-девичьи стройной и энергичной. Во всю щеку ее сиял румянец, глаза были цепкие, проницательные.

«Ульяна Леоновна, нами, сотрудниками госбезопасности, задержан человек, пробравшийся в Приморье из-за границы. Он утверждает, что ваш отец когда-то помог ему уйти в Маньчжурию. Поэтому мы хотели бы поговорить о вашем отце».

Ульяна, напряженно выслушав меня, еще более разрумянилась и с досадой воскликнула: «Ну что тем людям нужно!.. Уже десять лет прошло, как умер папа, а они не дают покоя и мертвому!» — «Ульяна Леоновна, мы понимаем, что вам тяжело говорить, но это необходимо». — «О чем я должна говорить?» — «Расскажите, пожалуйста, о жизни вашего отца». — «Теперь я знаю!.. Нет, это я сама во всем виновата, нужно было давно мне заявить, — нервничала Ульяна, еще больше краснея. — Ну да ладно… Расскажу…»

Ее отец, Горбыль Леон, родился в 1878 году в верховьях реки Бикин, в деревне Грачевке. Он долго промышлял, охотясь в тайге, и только в тридцать лет стал плотничать в Бикине, где женился. Жена вскоре умерла. На руках у вдовца осталась малолетняя дочь — Ульяна. Горбыль еще охотничал временами, и тогда его дочь жила у своей крестной матери — у Миронихи. Ульяна уже вышла замуж, переехав на станцию Хор к мужу, когда тяжело захворал отец. Перед смертью он вызвал ее в Бикин и сделал странное признание.

«Отец признался, — нервничая, рассказывала нам Ульяна, — будто в молодости он шалил трошки, занимался контрабандой. Но после того жил честным трудом. А вот теперь вроде бы возле него какой-то часовщик крутится. Мол, он, шельма, шукает пролаз на ту сторону. После этих слов отец помер. А случилось это 27 августа 1939 года. Да еще он просил, чтоб я заявила о том часовщике куда следует». — «И что же?» — «Понимаете, до меня не сразу дошло, о чем говорил отец. Ведь он был при смерти, тяжело умирал. Я совсем ошалела от горя. И про отцовский наказ не сразу вспомнила. А вскоре тот часовщик, наверное, приходил…»

После похорон Горбыля Ульяна, по ее словам, еще недели две-три жила в его домике — хлопотала по хозяйству, в огороде ковырялась. В том году был урожай на картошку.

«И вот однажды, — рассказывала Ульяна, — я так ухропалась в огороде, спать легла засветло. Уснула как убитая. Но после полуночи меня будто током ударило: проснулась и слышу — калитка скрипнула. Вспомнила — сени не заперла, и в исподнем туда метнулась. Только успела дверь на засов запереть, слышу: ее уже кто-то дергает. Напужалась страсть как, думала, покойник-отец пришел. Он после смерти так все у меня в глазах и стоял. И тот пришелец, видно, слышал, как железным засовом звякнула. Да и шепотом так говорит, дескать, что же ты, Леон, не открываешь. Это же, мол, я, часовщик, приехал из Уссурийска. Я затаилась. И вдруг вспомнила: отец, умирая, про какого-то часовщика говорил, шельмой его обзывал. Еще сильнее перепужалась. Потом говорю, значит, часовщику через дверь, мол, папа помер, а если посетителю что нужно — нехай днем приходит. Он тут же шасть со двора на улицу. Ночь светлая была, из окна мне хорошо видно: шибко так мужчина шагает, видный из себя, рослый да стройный. Вроде из военных — в гимнастерке под широким ремнем, в галифе, сапоги дорогие — не то хромовые, не то яловые. А под мышкой — сверток. Еще что запомнила… Сильно чубатый был. Лица вот не видела… Больше он не появлялся. А вскоре муж за мной приехал — он и тогда шофером был». — «Вы кому-нибудь рассказали о ночном госте?» — «Никому не говорила. И не заявляла никуда, А гость подозрительным показался. Но муж-то меня увез вскоре из Бикина — я и забыла того посетителя». — «Отец поручал вам передать что-либо его знакомым?» — «Нет, не поручал». — «Кто еще приезжал к отцу из других мест?» — «Никого больше не видела». — «Знаете ли вы Дрозда Назара Архиповича?» — «Такого человека я не знаю». — «Зимой 1930 года ваш отец содействовал уходу Дрозда в Маньчжурию. Вам известно об этом?» — «В том году я у тетки в Хоре жила и об ентом случае не слышала». — «Могли бы вы опознать «часовщика»?» — «Что помню, то помню — можно попытаться».