«Всё складывается подло», – думал он, – «Мортимер, максималист Рысс, став фиктивным провокатором, передал в партию обо мне. Об этом же пришли в партию два письма, вероятно, от обойденных Герасимовым чиновников. Как бы то ни было, недоверие начнет вселяться». Азеф клял Герасимова, что думая о своей карьере, он схватил его мертвой хваткой и не дает передышки. Страхи приводили к припадкам, с хрипами и мучительной икотой.

2

– Ээээ, полноте, Евгений Филиппович, я думал вы, батенька, смелее. Да, что там поднимется? Факты, фактики нужны! А фактиков нет! Да, если б и поднялось что, вас Чернов с Савинковым всегда защитят. Прошлое за всё ручается. Дело то Плеве да Сергея Александровича не фунт изюму для партии!

Азеф недовольно морщил желтое жирное лицо.

– Я не при чем в этих делах, бросьте шутки, Александр Васильевич.

Герасимов только похлопывает его по толстому колену, похохатывает. Подпрыгивает на щеке генерала кругленькая пипка.

– Преувеличиваете всё, дорогой. Слышите, как новый кенар поет, а? Это к добру, батенька, к добру. Изу-ми-тель-ней-ши-й кенар!

Азефу противна птичья комната генерала. Не за тем он пришел. Отчего только весел генерал Герасимов?

– Я, Евгений Филиппович, думаю вот что, с террором, батенька, надо под-корень ударить. Отдельные выдачи ничего не "дают. Ну, что, отдали Северный летучий отряд, ну повешу лишних десять негодяев, не в этом музыка. Распустить надо, официально распустить, понимаете? Устали, скажем, не можете, уехали заграницу, сами говорили, без вас дело не пойдет. Деньги дадутся, будьте покойны, ну, вот бы…

Азеф лениво полулежал в кресле, он казался больным, до того был обмякш, жирен, желт.

– Я к вам по делу пришел, – проговорил он, раздувая дыханьем щеки, – можно сделать большое дело, только говорю, это должно быть оплачено. После этого я действительно решил уехать заграницу. Мне нужен отдых.

– Я же вам сам говорю.

Азеф молчал. Затем поднял оплывшие глаза на Герасимова и медленно проговорил:

– Ведется подготовка центрального акта. Отставной лейтенант флота Никитенко, студент Синявский. Для совершения акта Никитенко вступил в переговоры с казаком, конвойцем Ратимовым.

– Ра-ти-мо-вым? – переспросил генерал.

– Возьмите конвойца в теплые руки, всё дело захвачено. Сможете вести, как хотите, через конвойца свяжетесь с организацией. На таких делах жизнь строят, – лениво рокотал Азеф. – Около этого дела вьются Спиридович и Комиссаров, но они ни черта не знают. Берите завтра же Ратимова и дело ваше.

Силен, хитёр, крепок, – какой корпус! – у генерала Герасимова. Проживет сто лет. Бог знает, чему слегка улыбается. Может, скоро сядет на вороных рысаков, мчась по туманному Петербургу. Ведь это же личный доклад царю, спасение царской жизни!?

– Кто ведет дело, Евгений Филиппович? – проговорил генерал и серо-стальные глаза схватили выпуклые, ленивые глаза Азефа.

– Я сказал же, Никитенко, отставной лейтенант. Да, вам никого не надо, берите Ратимова.

Глаза не сошли с глаз Азефа. Генерал соображал, с каким поездом завтра выедет в Царское, как удобней возьмет дворцового коменданта генерала Дедюлина, чтоб не выдать игры.

– Вы говорите, Спиридович и Комиссаров вьются? Но знать о деле не могут?

– Нет.

О, у генерала Герасимова много силы и крепки нервы!

– Когда же вы заграницу? Вы с женой? То есть простите, если не ошибаюсь ваша жена партийная? А это страсть. Ну, оцениваю, оцениваю, роскошная женщина. Колоссальное впечатление! Если не ошибаюсь, ведь «ля белла Хеди де Херо» из «Шато де Флер»? Знаю, знаю, как же страсть вашу даже великий князь Кирилл Владимирович разделил, – ха-ха-ха!

– Не знаю, – нехотя бормотнул Азеф. У него ныли почки.

3

– Борис! Борис! – вскрикнул Азеф, и все увидели, как Азеф зарыдал, обнимая Савинкова. Три раза близко перед лицом Савинкова мелькало желтое, толстое лицо, когда целовали влажные, пухлые губы.

– Позволь познакомить, Иван – Сулятицкий, Владимир Митрофанович, мои спаситель от виселицы.

– Счастлив, счастлив. – Глаза каменного человека засветились лучисто, мягко, лицо приняло ласковое, почти женское выражение. – Этого мы вам никогда не забудем, ведь спасение Бориса для нас…

– Я уже придумал ему кличку, Иван, по росту, – засмеялся Савинков, – он у нас будет называться «Малютка».

Но каменное лицо мрачнее и глаза ушли под брови.

– Разве вы хотите работать в терроре?

– Да.

– Гм…

Савинков хорошо знает этот пронзительны» взгляд и недоверчивое просверливание.

– А почему именно в терроре? Почему не просто в партии, нам нужны люди…

– Я хочу работать в терроре.

– Ну, это мы поговорим еще, правда? – улыбается мягко Иван Николаевич и говорит уже о постороннем. Только изредка вскользь видит на себе пронизывающие глаза Сулятицкий.

– Ха-ха-ха! А ты все такой же! Ничуть не изменился! Тебе крепость на пользу пошла, ей Богу, ха-ха-ха-ха! – и груда желтого мяса, затянутая в модный костюм, трясется от высокого смеха.

4

Кабинет ресторана «Контан» мягко освещен оранжевыми канделябрами. Из-за стены несется прекрасный вой гитар и скрипок. Когда смолкают, запевает мужской, перепитый, полный чувства голос.

– Ну, рассказывай, – говорил Азеф, наливая бокалы. Савинков, меж едой и вином, с блеском и даже с юмором рассказывал о крепости, побеге, о бегстве морем в шлюпке с Никитенко. Азеф нетерпеливо перебивал.

– Молодец Зильберберг! молодец! Я ведь не надеялся, даже знаешь возражал, это ужасно, ужасно…

Азеф был с Савинковым нежен. Таким Савинков знавал его. Но когда настала очередь Азефа рассказывать, он обмяк, вобрал без того бесшейную голову в плечи, нахмурился.

– Я же говорил тебе, без тебя мне совсем трудно. ЦК критикует бездействие. А попробовали бы сами. Чем я виноват, что наружное наблюдение ничего не дает, что Столыпин охраняется так, что его даже увидеть не могут. Почти все товарищи говорят о слежке за ними. Нет, Борис, уж таких товарищей, как Каляев и Егор, все мелочь, я уверен, что многие врут, что замечают слежку, уж что то очень сразу все стали замечать. Я не верю. Я так устал из-за этого. Как ты думаешь, что бы сделать для поднятия престижаБ. О., а?

Азеф смотрел на Савинкова прямо, как редко на кого смотрел. Он хорошо знал Савинкова.

За стеной несся рокот, стон инструментов, гортанные выкрики. Кто-то отплясывал, слышались тактовые удары быстрых ног.

«Цыганскую пляшут», – подумал Савинков.

– Что предпринять? – проговорил он, играя наполненным бокалом. – Вот, например, Сулятицкий предлагает цареубийство. Он поступит по подложным документам в Павловское военное училище. На производство всегда приезжает царь, он его убьет.

– Это неплохо, но не выпускают же юнкеров каждую неделю? Надо ждать чорт знает сколько времени. Это не поднимет боевую сейчас. А ЦК требует. Они ставят вопрос ребром – или прекращают финансировать или боевая должна перестроиться.

Снова взвизгнули томным визгом скрипки, гитары. Кто-то чересчур рвал гитарные струны, выкрикивал. Ах, застойные скрипки, русских отдельных кабинетов! Как любил их Борис Савинков. За одну ночь с цыганками, румынскими скрипачами отдавал много души и денег. И теперь его волновал кабак.

– Грозят прекратить финансирование?

– Ну, да. Они правы. Если организация не работает, за что же платить?

– Милый мой, мы не подряды берем.

– Ну, да, – недовольно пробормотал Азеф, – ты лучше посоветуй, что делать.

– Сразу трудно что-нибудь придумать. Постой, Иван, дай осмотреться, вот, например, Мин или Лауниц? Азеф махнул рукой, надувая губы.

– Можно поставить, но ведь ерунда, нужен первостепенный акт, чтобы заговорила Европа, всколыхнулось все, вот что нужно, тогда будут и деньги.

Савинков налил шампанского в узкогорлые бокалы с золотым обводом. Грыз жареный миндаль и прислушивался к далекой музыке.