– Брошена бомба!

С газетой в руках Азеф сделал несколько шагов, лицо его было беложелто.

– Брошена бомба… ничего… неудача… – растерянно пробормотал он.

Но обгоняясь газетчики-мальчишки бежали с разных сторон, крича:

– Замордовано Плевего!

Азеф выхватил листок у одного из них. Руки Азефа дрожали крупной дрожью. Прочитал вслух: – «За-мор-до-ва-но Пле-ве-го». И вдруг остановился, осунулся, вислые руки опустились вдоль тела, смертельно бледный, тяжело дыша, Азеф схватился за поясницу.

– Постойте, – пробормотал он, – я не могу идти, у меня поясница отнялась.

– Что значит «замордовано», убит или ранен? – опросила Ивановская.

– Может быть ранен? – с испугом простонал Азеф. Везде по улицам бежали люди с газетами в руках. В окнах магазинов стали появляться листы с надписью «Замордовано Плевего».

– Я спрошу, что значит «замордовано»?

– Вы с ума сошли. Надо ждать, лучше я поеду в «Варшавский дневник». Подождите.

Держась за поясницу Азеф перешел улицу. Когда скрылся, Ивановская не выдержала. Это был маленький магазин обуви.

– Что могу предложить? – любезно шаркая, подошел хозяин-поляк на коротеньких ножках. Старая женщина, улыбаясь, сказала:

– Скажите пожалуйста, почему кричат на улицах,

что значит «замордовано».

– Убили министра Плеве, – сказал обувник, – замордовано значит убили.

– Благодарю вас.

Азеф подъехал на извозчике. Он был бледен, волнение всё еще не покидало его.

– Убит бомбой, сделано чисто, – пробормотал он. – Я был на почте, завтра приезжает Савинков. Явка в 2 часа в «Кафе де Пари». Купите хорошее платье. Ресторан первоклассный. Вторая явка на Уяздовской в шесть. Если я не увижу Савинкова, передайте, чтобы стягивал товарищей в Женеву.

– Разве вы уезжаете?

Азеф осмотрел ее с ног до головы.

– Я никуда не уезжаю, говорю на всякий случай, понимаете? Завтра должны обязательно быть на явке. А сейчас прощайте.

27

В «Кафе де Пари», куда пришла Прасковья Семеновна в дорогом коричневом платье с кружевами, Азефа не было, не было и Савинкова. От трех до шести Прасковья Семеновна гуляла в польской, нарядной толпе на Уяздовской аллее, неподалеку от «Кафе де Пари». И здесь не встретила ни Азефа, ни Савинкова. Прасковья Семеновна ходила в большом волнении, не зная, что же ей делать?

В магазине ювелира, стрелка показывала – семь, – ждать бесполезно. Ивановская пошла в направлении Нового Света. Но вдруг, на мгновенье, возле Уяздовского парка показалась знакомая, худая фигура. Господин приближался, в светлом костюме, в панаме. В двух шагах он пристально взглянул на Ивановскую. Прасковья Семеновна остановилась: – похож на Мак-Кулоха, но не Савинков.

Господин шел прямо к ней, странно улыбаясь улыбкой похожей на странную гримасу.

– Прасковья Семеновна?

– Это вы? – тихо произнесла Ивановская. – Господи, на вас лица нет!

Даже теперь Ивановская его не узнавала. Лицо сине-бледное, заостренное во всех чертах, с пустыми узкоблещущими глазами. Другое лицо.

Ивановская бессильно проговорила: – Кто, скажите, кто?

– Егор.

– Погиб?

– Тяжело ранен.

– Господи, Егор, – закрывая лицо руками в кружевных перчатках, прошептала Ивановская, на старушечьих глазах выступили слезы.

– Давайте сядем, – сказал Савинков.

Мимо шла праздничная толпа. Савинков рассказывал о Егоре, об убийстве, об аресте Сикорского. Кончив, добавил :

– Я видел Азефа, он торопился, сказал, что должен ехать, заметил слежку, он выехал в Женеву.

– Он просил передать, чтобы стягивали туда товарищей.

– Да, да, для нового «дела», – усмехнулся Савинков странной, новой, неопределенной полуулыбкой, – я не знал, что убивать трудно, Прасковья Семеновна. Теперь знаю. Рубить березу, убить животное проще, а человека убить трудно. В этом есть что-то непонятное… метафизическое…

– Вы куда же теперь? Заграницу? – перебила Ивановская.

– Да, – сказал Савинков, – лиха беда начало.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Окна гостиницы «Черный орел» выходили на набережную Дуная. Говорят, что Дунай голубой. Дунай синий. Но ни на синеву вод, ни на белые пароходы из окна гостиницы не смотрел Азеф. Запершись в номере он писал Ратаеву:

Слегка высунув красный язык, Азеф заклеил языком письмо.

2

Савинков несколько ночей не спал. Это было неожиданно. Плеве не покидал его. На столе валялись газеты с изображением старого министра. Савинков смотрел на них. Лицо старика не менялось. «Может быть, надо больше мужества посылать на смерть других, чем идти самому? Всё равно, сидеть ли у церкви Покрова иль метать бомбу. Этого старика я разорвал на части. Как революционер я ненавидел его, хотел его смерти. Смерти хотела Россия, он должен был пасть и пал. Да, да. Всё логично и ясно. Но почему же Ивановская не узнала меня? Почему бессонница? Нервы? Потому, что убил? И совершенно всё равно кого: министра ли, собственную ли жену, товарища, чорта, дьявола? Не думал, что будет след. Метафизическая ерунда, оказывается, существует. Говорят, в Берлине живет с женой и детьми палач. По профессии он ездит и отрубает головы. Одевается в цилиндр, сюртук, отрубив возвращается к жене и делает детей. Что же? Ничего. Интересно спросить этого немца, «нна, мол, Негг Schulze, wie geht’s sonst?» He может же быть, чтобы ничего не оставалось у герра Шульце? Хотя может быть у герра Шульце и не должно оставаться. У меня ж, оказывается, остается какая-то метафизическая ерунда…»

Савинков взял газету, еще раз взглянул на Плеве.

Плеве глядел прямо на него. И вдруг, ей Богу, ему показалось, будто бы Плеве ему улыбнулся! Какая чушь! Савинков отшвырнул газету.

3

Сазонов был еще без сознания. Рана была в глаз, в бок, в левую ногу. Весь забинтованный Сазонов лежал в одиночной палате Александровской больницы. У белой постели, за белым столиком, в белом халате сидел доктор. Сазонов тихо бредил. Но иногда вскакивал, начинал кричать. Доктор стенографировал бред. Это был чиновник полиции, разоблаченный провокатор М. И. Гурович.

– Как ваше самочувствие? – говорил он, подходя, беря за руку Сазонова, пробуя пульс. То ж лошадиное, цвета алебастра, лицо, те ж блестящие откинутые назад волосы, но не рыжие теперь, а черные как смоль, крашеные.

Сазонов попытался что-то сказать, но заметался, вырывая руку пробормотал:

– …Еще бесконечность… ой… милый… Петька… пора… ой… но ты пожалуйста поскорее… что же… а… пустите меня… скорее поправлюсь… Господи, Господи…

Глубоко переведя дыхание, Сазонов смолк. Гурович записывал за столом. Сазонов снова метнулся, заговорил:

– …Вот у меня был один хороший пациент, я его попортил… князь… я знаю… что вы из меня хотите сделать… много найдете самостоятельности… как… ох как утомил меня… да, князь… делайте вы по-своему, как вы хотите… не будьте бабой… фу, фу… досада… ну, Господи, Боже мой… поставьте меня в хорошее положение, как мужчину… ей Богу, бабу из меня вареную делаете… Господи Боже мой… никакого смысла ни в чем не вижу… – застонал он, падая на подушки.