Да и то: русские солдатики из воинских частей вели себя так же, как и везде, — то есть очень плохо. Многочисленные политработники в армии занимались чем угодно, только не воспитанием, которого не хватало всегда. Офицерики приторговывали всем казенным, что плохо лежало (а оно у нас всегда лежит плохо). Руководители многочисленных дружеских делегаций, нахлебавшись дармового пива, падали лицом прямо в сукно президиумных столов…
Многое из того, что получили, мы заслужили.
А ведь в старину, когда зимой резали гусей, у чехов была поговорка: «Еднего гуса — для руса»…
Информация, которую я получал, и рядом не лежала с той, что «гнали» в Москву дипломаты, журналисты и разведчики, работавшие в Праге. Однако на некоторых моих документах и агентурных сообщениях стояла подпись Бобкова — Ф. Д. всегда аккуратно расписывался на всем, что читал.
Никаких заданий от руководства, кроме как «держать руку на пульсе», я по чешским делам не получал. 5-е Управление интересовало больше, как положение в «братской» стране отражается на наших внутренних делах, как наши собственные инакомыслящие реагируют на новости из Чехословакии, какие процессы завариваются внутри нашей страны.
«Изучайте, изучайте процессы, — твердил Бобков. — Дела оперативного учета — это возможность видеть процессы, а не только отдельных людей…»
Я втихомолку радовался тому, что не мне эти процессы изучать, и долбил себе свой участочек, как трудолюбивый дятел. Радовался я еще и потому, что по молодости лет мне импонировало происходившее в ЧССР — ведь был брошен вызов тому, что и нам здесь обрыдло до невозможности. Кроме того, и те, с кем я мог разговаривать на эти темы, и я сам были совершенно уверены, что «венгерский вариант» не повторится — времена не те, мышление изменилось. Интересно было, как будут решать «чешский вопрос» политическими мерами, как сработает наша славная дипломатия, ПГУ, какие политические средства давления будут предприняты другими социалистическими странами…
«Лорд», конечно, оказался прав. «Р» «развалился» при первой же беседе (об аресте речь вообще не заходила: руководство решило не калечить жизнь человеку, а просто вытянуть из него все, что он знал, — так и случилось). «Р» рассказал, что литературой, листовками и штампами для их изготовления его действительно снабжал Санто, с которым он был давно знаком. Возможно, итальянец и на курсы-то приехал для того, чтобы поруководить своим агентом, — обстоятельства сложились так, что мы об этом так и не узнали.
Дело в том, что сотрудники, занимавшиеся НТС, готовили какую-то акцию, которой наша возня с «Р» и Санто — предай мы гласности эту историю, как собирались, — могла бы повредить. Наши мероприятия проводились в контакте с этими людьми, по некоторым вопросам они нас консультировали. В конце концов, из «Р» выжали то немногое, что он знал, и, напугав до полусмерти, отпустили. Мне хотелось тоже наказать толстяка НТСовца и не просто выгнать его с курсов и из страны, но и ославить в прессе. Однако все, что было известно об итальянце, руководство обнародовать по некоторым причинам не разрешило.
Санто вызвали в ССОД и провели с ним беседу, в которой принял участие и я под видом сотрудника ССОДа. Ему объяснили, что его поведение и антисоветские высказывания на занятиях неприятны не только преподавателям, но и другим слушателям (так оно и было, потому что, узнав о провале своего связничка, итальянец разозлился и повел себя по-хамски). Поэтому руководство ССОДа приняло решение отчислить его с курсов и отправить в Италию. Толстяка все это здорово обескуражило, но видно было, что он понимает, в чем суть дела, и «трепыхаться» не будет.
В «Комсомолке» дали невнятную статью о Санто и «Р» — «намеки тонкие на то, чего не ведает никто», толстяка выставили за пределы, я еще раз прошелся по его связям и свернул работу.
Получилось не так уж и плохо: маленькое, аккуратное дело с конкретным противником и конкретным результатом по «пресечению враждебной деятельности» — разоблачили и выключили из игры свежего агента НТС, причем обошлись без слишком суровых мер; выявили и выдворили из страны НТСовского связника — тоже без лишнего шума.
Недели полторы я «ходил на прямых ногах» и, скромно потупившись, принимал поздравления коллег.
Рано утром, только что доложив Ф. Д. о законченном дежурстве по управлению, я собирал свои бумаги. В это время в приемную, прижимая к груди свежую «Комсомолку», мягким кошачьим ходом вошел И. — сотрудник одного из отделений нашего отдела, рыхлый нескладуха в очках. Разминая на лице сладчайшую улыбку, он проследовал в кабинет руководства. Я знал, что статья о выдворении итальянца должна была появиться именно в тот день, публикацией занимался «Лорд». Закончив дежурство, я пошел к нему и ревниво спросил: «Что это И. потащил к Ф. Д. «нашу» статью — он же никакого отношения к этим делам не имел?» — «Э-э-э, старичок, это неважно. Такие, как И., никогда ни к каким оперативным делам отношения не имеют. Его вообще хотели с оперативной работы убрать — не получилось из него агентуриста. То ли боится людей, то ли закомплексован… Но лезть к начальству с результатами чужой работы умеет здорово. Учись, дружок…»
Учиться я этому не стал, я предпочитал добиваться своих собственных результатов — и кое-что получалось-таки…
А И. с оперативной работы так и не убрали. Наоборот, он все рос да рос, потом пошел «по партийной линии», а потом вернулся в наше многострадальное управление генералом. С нами, «стариками», вел себя скромно, а молодежь учил, истово учил работать.
Интересная штука были эти ночные дежурства. Пару раз в год примерно каждый опер должен был отдежурить с восьми вечера до примерно девяти утра, когда на работу приходил Ф. Д., которому и отдавался рапорт по происшедшему за ночь. Дежурили вдвоем — офицер из дежурной службы, сотрудники которой, сменяя друг друга, находились в комнате дежурных всегда, и сотрудник одного из оперативных отделов. Иногда такие ночи проходили в разговорах (если штатный дежурный был симпатичный парень). Я старался использовать дежурства для канцелярских дел: подшивал документы, вычитывал сводки «наружки» и слухового контроля, в общем, «подчищал» свое хозяйство.
Приходили курьеры, приносили документы и пакеты, за получение которых мы расписывались. Звонили из различных подразделений КГБ в Москве и из местных органов. К утру все дежурные службы перезванивались и обменивались информацией о случившемся за ночь, с тем чтобы руководство всех подразделений КГБ было информировано наилучшим образом.
Мои дежурства проходили относительно спокойно, запомнился только один случай, когда позвонили с какой-то границы. Кажется, из ФРГ возвращался Ростропович, и пограничники были смущены его багажом — он ехал за рулем купленного там «Фольксвагена К-70», к нему прицеплен маленький трейлер, на крыше которого был закреплен катер. Трейлер был, понятное дело, не пустой. «Ну и что? — спросил я пограничника. — У таможни вопросы?» — «Да нет, вообще-то, но уж больно много всего». — «Ну, все-таки Ростропович же». — «Да и то». Вот так и поговорили.
Долгое время наш 1-й отдел работал без начальника. Руководству Управления было, видимо, нелегко подобрать человека на эту должность: объем работы отдела — творческие союзы, медицина, разработка выявленных инакомыслящих, радио и ТВ, обществоведческие институты Академии Наук и многое другое — требовал руководителя-универсала. Отделом руководили два заместителя начальника — Виктор Тимофеевич Гостев, выходец из ЦК комсомола, о котором я уже говорил, и Александр Владимирович Баранов — спокойный худощавый человек с огромными грустными глазами. Он возглавлял группу «разработчиков», занимавшихся «антисоветчиками». На терминологические темы у нас было немало язвительных разговоров — в узком, конечно, кругу. Сами термины «антисоветизм» и «антисоветчики» были иезуитски лицемерны. Власти Советы давным-давно не имели никакой, и наши диссиденты вовсе не на Советы нацеливали свои акции. Согласно же принятым в КГБ эвфемизмам, называть их «антипартийцами», а их деятельность антипартийной как-то не получалось — так в сельских местностях раньше медведя называли «он». Партия была неприкасаемой.