Вот таким путем Котельникова сумела познакомиться с хозяйкой салона «Перфект». Инна явно поправилась мадам Дальберг. Вдвоем они совершали прогулки по Москве, делали покупки, болтали о всякой всячине. Дальберг проявила интерес к старому русскому искусству. Инна оказалась весьма полезной во всех отношениях. Она достала Елизавете Аркадьевне складень XVIII века, несколько старинных вышивок бисером, редкую гравюру с видом Петербурга. Довольная хозяйка «Перфекта» хотела подарить за услуги два коллекционных платья и кое-что из французской парфюмерии, но Котельникова отвергла щедрые дары.

«Горда», — подумала Дальберг.

Во время прогулок по Москве госпожу Дальберг, тонкий психолог — не будь таковой, она прогорела бы со своим салоном дамского платья, — сумела достаточно точно определить главные черты своей московской знакомой: умна, организованна, не столь скупа, сколь расчетлива, эгоистична, индивидуалистка, не удовлетворена своим положением редактора в научном «Вестнике» (обмолвилась: могла бы быть директором Дома моделей, еще лучше — хозяйкой такого же салона, как у мадам Дальберг), осторожна в политических высказываниях, крайне честолюбива, гордится общением с учеными, в том числе с достаточно известными (фамилий не назвала).

Препарированные ею и переснятые на фотопленку материалы Котельникова передала Дальберг во время их «случайной» встречи через неделю в одном из переходов ленинградского Эрмитажа. В тот же день, не задерживаясь, Инна выехала обратно в Москву. На дне ее сумочки лежал первый полученный от Елизаветы Аркадьевны гонорар: две тысячи советских рублей и пятьсот американских долларов. Она везла с собой не только деньги, но и твердую договоренность об очередной встрече — уже в той стране, где постоянно жила госпожа Дальберг. Инна Александровна намеревалась летом приехать туда по туристской путевке. Прощаясь, Котельникова дала понять Елизавете Аркадьевне, что, может быть, рискнет привезти с собой материалы, относящиеся к важным советским исследованиям в области металлургии.

За границей Инна должна была встретиться непосредственно с представителем той иностранной разведки, на которую, по ее и Михаила Семеновича мнению, работала Дальберг, и передать ему пленку с первой половиной документации по разработанному Корицким технологическому процессу производства нового сплава. На этой встречу Инна должна была настоять на выполнении другой стороной (Корицкий так и выразился дипломатично — «другой стороной») определенных гарантий, а именно открытие в одном из западных банков счета на предъявителя.

В мае, как и намечалось, Котельникова уехала за границу. Чтобы вернуться оттуда мертвой...

От двоюродной сестры Юлии, ничего не подозревавшей о подлинных намерениях Инны и его самого, Корицкий узнал очень немногое. Только то, что они вдвоем побывали в салоне «Перфект», с владелицей которого Инна, как она сказала Ларионовой, случайно познакомилась на выставке международных мод в Москве. В салоне обе женщины сшили себе по модному платью — ответная услуга за какие-то подарки, сделанные Инной госпоже Дальберг в СССР. В разговоре со следователем Ларионова об этом умолчала, видимо, полагала, что сделка носила противозаконный характер. Вот и все. Больше он, Корицкий, ничего о пребывании Котельниковой за рубежом не знает. Инна ему оттуда не писала и не телеграфировала. Ермолин был уверен, что так оно и было все на самом деле.

— Что вам известно об отношениях вашей сестры с Осокиным?

Корицкий пожал плечами.

— Это их личное дело. Осокин одинокий человек, как я теперь понимаю — очень доверчивый, даже наивный. Юлия женщина интересная, способная зажечь кого угодно, хотя и в возрасте. Может быть, это ее последний шанс в жизни?

— Вы и Котельникова использовали каким-либо образом отношения между Ларионовой и Осокиным?

— Упаси боже! Юлия относится к нему очень серьезно и никогда не стала бы делать для нас ничего, что могло бы бросить тень на Сергея Аркадьевича. Зная, с какой неприязнью Инна относится к старику, я постарался скрыть от нее связь Юлии с Осокиным.

На сем беседу с Корицким можно было прекратить. Ничего больше он сообщить не мог. Решать дальнейшую гражданскую и личную судьбу Михаила Семеновича было не в компетенции Ермолина, но от него в этой судьбе зависело многое. Как, впрочем, и от самого Корицкого.

Что делать дальше? Как выиграть проигранное на перовом этапе сражение у Лоренца — того, видимо, разведчика, который стоял за спиной госпожи Дальберг? Добраться до Лоренца можно только одним путем — с помощью этого самого гражданина Корицкого, который сидит сейчас перед ним и безучастным голосом отвечает на его, Ермолина, вопросы.

Корицкий подавлен и духовно опустошен. Совершенное преступление и потеря любимой женщины раздавили его. Можно ли этого человека заставить искупить свою вину? Необходимо! Но для этого нужно вывести Корицкого из того состояния полного безразличия даже к собственной участи, в котором он сейчас пребывал.

— Какой вы видите вашу дальнейшую жизнь? — прямо спросил Ермолин, нарушив затянувшуюся паузу.

— Я?! — Корицкий растерялся. — Я полагал, что это решат, не советуясь со мной.

— Советоваться с вами, конечно, не будут. Совершенное вами преступление предусмотрено статьей второй Закона об уголовной ответственности за государственные преступления. Но суд учтет вашу добровольную явку с повинной и оказание помощи следствию.

Корицкий задумался.

— Отвечайте же, — настаивал Ермолин. — Я интересуюсь вашей судьбой не только из вежливости.

— Буду работать, — не очень уверенно выдавил Корицкий.

— Где? Кем?

Корицкий вдруг разозлился. Что еще нужно от него этому комитетчику?

— Арбузы пойду разгружать в Южный порт! — почти грубо отрезал он.

Ермолин был доволен — Корицкий злится. Это уже лучше, чем апатия.

— Ну, это не выход, — миролюбиво и рассудительно сказал он. — Арбузы дело сезонное. Август — сентябрь. В году же не два месяца, а двенадцать. Да и квалификации соответствующей у вас нет, возраст, опять же, не тот. Уж я-то знаю, сам арбузами пробавлялся, когда студентом был. А если серьезно?

— Не знаю, — вздохнул Корицкий. — В этом кабинете, надо полагать, не оставят.

— Надо полагать, — подтвердил Ермолин.

— А рядовым сотрудником? — в голосе Корицкого послышалось что-то похожее на слабый интерес.

— А вы бы этого хотели?

— Для меня это было бы, видимо, самое лучшее, — признался после минутного раздумья Корицкий.

— Для нас тоже, — сказал Ермолин.

— Почему? — удивился Михаил Семенович.

— Потому что вас можно лишить свободы, вашего нынешнего высокого поста, но нельзя лишить ваших знаний, вашего научного багажа, ваших способностей, наконец. Государству и народу совсем не безразлично, на что вы все это употребите, когда оставите сей кабинет. Могу привести прецедент. Свой знаменитый прямоточный, котел профессор Рамзин изобрел именно тогда, когда тоже производил определенную переоценку ценностей.

Корицкий задумался.

— Вы это серьезно? — наконец спросил он в явном замешательстве.

— Да уж куда серьезнее! Вот только... Сможете ли вы сделать все, что потребуется для того, чтобы компенсировать, хотя бы в самой малости, тот ущерб, который нанесли Родине? — в упор спросил Ермолин.

— Но это, простите, общие слова.

— Вовсе нет. Это вполне конкретное и, признайте, справедливое предложение.

Корицкий посмотрел в глаза Ермолину.

— Я вас, кажется, понял.

Ермолин облегченно вздохнул. Турищев подался вперед со своего кресла.

— Рад, что вы это поняли, — сказал Владимир Николаевич. — Могу я рассматривать эти ваши слова как добросердечное согласие встать на путь исправления?

— Да, можете. Более того, теперь я сам этого хочу.

— Что ж, гражданин Корицкий, — завершил беседу Ермолин. — Только не думайте, что сегодня кто-нибудь из нас кого-либо облагодетельствовал. Я всего лишь выполняю свой долг. Ну а вам предстоит выполнить ваш...

Глава 13

По пути ко Второй Градской, близ которой жил Осокин, Ермолин снова и снова возвращался мысленно к разговору, который после разбора дела возник на последнем оперативном совещании. Этот разговор, как и другие, ему предшествовавшие, был полезен для всех во многих отношениях. И очень хорошо, что они нашли наконец общий язык с Турищевым. Давно следовало вот так откровенно поговорить с Григорием Павловичем.